|
|
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46 В мае 1826 года, по окончании следствия над декабристами, Пушкин подал прошение на имя императора. Вяземскому это прошение показалось «сухим» и «холодным», и он советовал написать другое. Но тем временем совершилась казнь пятерых декабристов. Пушкин отвечал Вяземскому: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы» (XIII, 291). Однако Николай удовольствовался этим «холодным» и «сухим» прошением. В ночь на 4 сентября Пушкин был вызван к губернатору в Псков и отправлен «не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря» в Москву, где тогда находился император (Пушкин, XIII, 293). Пушкина привезли прямо в Кремлевский дворец, в кабинет Николая. Подробности свидания точно не известны. Повидимому, Пушкин жаловался на цензуру, и царь заявил ему, что отныне сам будет его цензором.
Покорившись «необходимости», т. е. силе, Пушкин ничего не уступил из своих основных убеждений. Он только меняет тактику в связи с переменой исторической ситуации. Стихотворением «В Сибирь» (1827) он выразил верность идеям свободы и уверенность в конечном торжестве дела декабристов. Декабристы до конца жизни остались его «друзьями, братьями, товарищами». Эту же верность прошлому он подчеркнул в стихотворении «Арион» («Я гимны прежние пою...»). Он вспоминал своих друзей-«каторжников» Пущина и Кюхельбекера и старался помогать им. Мысль о повешенных не выходила у него из головы. В пушкинских черновиках 1826—1828 годов несколько раз повторяются рисунки, изображающие виселицу с качающимися на ней телами.
Москва встретила Пушкина триумфом. Когда Пушкин впервые после изгнания появился в Большом театре, по зрительному залу пронесся гул. Все повторяли его имя, все взоры, все бинокли были направлены на него, на сцену почти не глядели во все время спектакля. В антрактах и при разъезде Пушкина окружала густая толпа знакомых и незнакомых. Эта небывалая популярность поэта, несомненно, вызывала злобную настороженность царя и Бенкендорфа и заставляла их следить за ним с особым вниманием.
Фактическая невозможность соглашения Пушкина с правительством обнаружилась очень быстро. Царь считал, что поэт, преисполненный благодарности, должен резко изменить свои взгляды и доказать своим поведением, что он ценит оказанное ему снисхождение. Между тем Пушкин держал себя независимо и даже не соблюдал необходимой осторожности. В ноябре 1826 года Бенкендорф, которому царь поручил наблюдать за Пушкиным, сделал ему выговор за то, что он читал в обществе «Бориса Годунова», напомнив, что, прежде чем печатать или распространять свои произведения, он должен представлять их на рассмотрение императору. Пушкин немедленно послал рукопись своей трагедии Бенкендорфу и вместе с тем принужден был остановить в московской цензуре все, что им дано было Погодину для «Московского вестника». Как уже отмечено выше, пушкинская трагедия была передана на отзыв Булгарину. Фактически «Борис Годунов» оказался надолго под запретом.
В конце 1826 года Николай поручил Пушкину составить записку о воспитании. Это должно было служить знаком доверия и вместе с тем явилось и своего рода политическим экзаменом. Аналогичное поручение, но касающееся специально лицейского воспитания, дано было тогда же и другому, столь же влиятельному, с точки зрения Николая, литератору, а именно — Булгарину. Булгарин написал записку в желательном духе, придав ей характер доноса, направленного прямо против Пушкина. Пушкин же не оправдал ожиданий. В то время как лицейское воспитание объявлялось — и не одним только Булгариным — источником революционной заразы, Пушкин предлагал распространить программу Лицея на все учебные заведения и ввести повсюду на «окончательном курсе» (лицейский термин) преподавание «высших политических наук», «прав» (разумея под этим и «естественное право»), политической экономии «по новейшей системе Сея и Сисмонди», статистики и истории, «особенно новейшей». При этом в преподавании истории рекомендовалось «не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем» (XI, 46). Вся пушкинская записка была посвящена защите «просвещения», которое на языке того времени было однозначно «свободному образу мыслей». Это была попытке внушить Николаю кое-что из декабристской программы и косвенно обелить декабристов, представив их «несчастными» жертвами исторических обстоятельств. Нечего и говорить, какое впечатление должна была произвести на Николая эта записка. Николай удовольствовался сухим «нравоучением», переданным через Бенкендорфа. «Его величество, — писал Бенкендорф, — при сем заметить изволил, что принятое Вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее Вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному» (Пушкин, XIII, 315; слова «гений» в пушкинской записке не было: это была колкость, направленная лично против Пушкина).
Итак, первая попытка Пушкина воздействовать на царя потерпела полную неудачу. Такая же судьба постигла, разумеется, и вторую попытку, которая выразилась в написании стихотворения «Стансы» («В надежде славы и добра...»). Великая преобразовательная деятельность Петра I ставилась здесь в пример Николаю I (Пушкин, конечно, не знал, что с такого же рода поучениями обращались к Николаю I и некоторые декабристы в письмах из крепости, в частности Александр Бестужев). На замысел пушкинского стихотворения, как можно полагать, имели влияние распространившиеся известия об учреждении секретного комитета для проведения некоторых важных правительственных мероприятий в области политики и просвещения. О возможности перемен глухо говорилось и в манифесте 1826 года. В конце «Стансов» указывалось, что новый царь, подобно Петру, должен быть «памятью незлобен» (намек на необходимость смягчения участи осужденных декабристов).
А. С. Пушкин. Рисунок В. А. Тропинина (1827 г.).
Но «Стансы», не оправдав надежд поэта, в то же время вызвали среди различных кругов русского общества разговоры о «лести» Пушкина царю, об отходе поэта от своих идеалов. Ответом на обвинения в лести явилось стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю...»). В последних строфах этого стихотворения упреки друзей опровергались указанием на обстоятельства, при которых поэта можно было бы назвать льстецом, — это были бы призывы к «презрению народа», к подавлению просвещения и ограничению «милости». Написание «Стансов» царю мотивировалось тем, что
|
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами. |
Здесь имелись в виду внешнеполитические успехи России в начале царствования Николая (аккерманская конвенция 1826 года и успешная война с Персией), а также некоторые тактические ходы правительственной политики внутри страны (например, отставка Аракчеева, указ о составлении свода законов и т. д.). Попытка Пушкина «договориться» с Николаем I была ошибочной. Надежды на реформаторскую деятельность царя оказались тщетными, и иллюзии Пушкина, отразившиеся и в «Стансах» и в стихотворении «Друзьям», вскоре рассеялись. Возникновение этих иллюзий объясняется слабыми либеральными сторонами дворянского просветительства. Конечно, самая идея возможности «договора» между вешателем декабристов Николаем I и другом декабристов — Пушкиным была абсолютно беспочвенной, и дальнейший ход событий полностью это подтвердил.
В сентябре 1826 года, когда Пушкин «условливался» с царем, возникло дело об отрывке из «Андрея Шенье», не вошедшем в печатный текст сборника стихотворений 1826 года по цензурным причинам и распространившемся в списках под произвольным заглавием «На 14 декабря». Пушкину два раза пришлось разъяснять, что инкриминируемые ему стихи относятся к французской революции и не только не имеют ничего общего с «несчастным бунтом 14 декабря», но и в действительности написаны задолго до этого события. Дело тянулось до 1828 года и дошло до Государственного совета. Пушкину было поставлено в вину, что он в своих показаниях «равнодушно отозвался о бунте 14 декабря, назвав его несчастным, как будто без намерения сделанным»; согласно постановлению Совета, «по неприличному выражению его <Пушкина> в ответах насчет происшествия 14 декабря 1825 года», за ним учрежден был секретный полицейский надзор. Таким образом, с 1828 года Пушкин оказался под двойным надзором — высшим надзором со стороны Бенкендорфа и обычным полицейским надзором. Вместе с тем от Пушкина была отобрана подписка, чтобы он ничего не печатал без цензуры. Это требование стояло в прямом противоречии с обещанием царя быть его единственным цензором. Сохранилось черновое письмо Пушкина к Бенкендорфу, где он протестует против «унизительной» для его чести «полицейской подписки» и ссылается на царское обещание 1826 года. Повидимому, письмо это не было послано, так как положение Пушкина значительно осложнилось новым, гораздо более серьезным обстоятельством.
В июне 1828 года, еще до окончания дела об «Андрее Шенье», в полицию поступил донос о его ранней атеистической поэме «Гавриилиада». Пушкин первоначально отрекся от авторства. Тогда Николай приказал призвать Пушкина и сказать ему от его имени, что, «зная лично Пушкина», он верит его слову, но желает, чтобы он помог открыть, «кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем». Пушкин тогда передал письмо в запечатанном конверте, адресованное лично царю, после чего тот приказал прекратить следствие (повидимому, в письме Пушкина заключалось признание). Этой «милостью» Николай надеялся сковать Пушкина по рукам и ногам.
С 1828 года отношение правительства к Пушкину значительно ухудшается. В апреле 1828 года объявлена была война Турции. Пушкин просился в действующую армию, но получил отказ. Тогда он обратился с новой просьбой: отпустить его на 6—7 месяцев в Париж. Снова отказ. Не надеясь больше на позволение правительства, он самовольно, на правах частного лица, отправился в мае 1829 года на Кавказский фронт, в Грузию. По дороге он навестил в Орле опального генерала А. П. Ермолова и имел с ним беседу, содержание которой Ермолов впоследствии отказывался сообщить. Одной из причин путешествия было желание повидаться с Н. Н. Раевским и декабристами, многие из которых служили солдатами в Кавказской армии.
1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46 |