|
|
1-2-3-4-5-6 Таковы два капитальных документа декабристской графики Пушкина. Но у нее есть продолжение. Это — листки № 244/422 и № 60 из собрания Пушкинского Дома и лист 38/1 рукописи № 2368 из собрания Ленинской библиотеки. В формальном смысле, назвать их неизвестными нельзя. Публичная жизнь их насчитывает двадцать, двадцать пять и тридцать лет. Они уже были воспроизведены в книгах или в повременной печати. И все же мы в праве сказать, что в исследовательский обиход они вступают сейчас впервые.
Листок № 244/422 был опубликован в иллюстрированной «Искре» 1913 г., № 36. Характерны те несколько строк, которые сопровождают публикацию; они видимо принадлежат перу Модеста Гофмана, в руках, которого был листок: «По наброскам Пушкина мы не можем признать никого, хотя один портрет напоминает Наполеона (а по мнению П. Е. Щеголева, это — декабрист Пестель, который был похож на Наполеона), в другом профильном можно было бы признать Рылеева, с которым однако Пушкин знаком не был. Однако о том, что наброски Пушкина — портреты, и портреты именно декабристов, свидетельствует надпись на обороте, сделанная (судя по почерку значительно позднее самих рисунков) рукой приятеля Пушкина — А. Н. Вульфа: «Эскизы разных лиц, замечательных по 14 декабря 1825 г. работы Алекс. Сер. Пушкина во время пребывания его в с. Тригорском в 1826 г.»... Тем досаднее, что нельзя разгадать, кого именно из декабристов изобразил Пушкин. Надо полагать, что этих лиц следует искать среди деятелей Южного Общества, так как с ними поэт был более знаком лично, чем с деятелями Общества Северного».
За двадцать лет, прошедших со времени появления этой заметки, листком не занимался никто, несмотря на его очевидную и незаурядную значимость. Утверждения Гофмана неверны. Неверно, будто нельзя распознать, кого изобразил Пушкин, неверны указания на Наполеона, неверно, будто Пушкин не знал лично Рылеева, неверно будто листок связан с деятелями Южного Общества, а не Северного. Наоборот, догадки П. Е. Щеголева, которые Гофман не захотел принять, правильны. Однако можно выйти далеко за их пределы и расшифровать листок до конца, до каждого портретного профиля. Больше того: есть, думается, данные, чтобы определить, когда и при каких обстоятельствах эти рисунки были Пушкиным сделаны.
Листок состоит из двух частей — бо?льшей, которой мы занимаемся, и меньшей, где есть несколько «воображаемых голов» — «шалостей пера», каких не лишен и большой лоскут. Но для него характерны не они, а настоящие портреты, очерки действительных людей. Они идут по бумаге сплошной сетью — густой, беспорядочной, накладывающей одни профили на другие, в разных направлениях, то прямо, то поперек, то снизу вверх. Пушкин видимо по какой-то оказии, что-то пишучи, дал себе роздых и, размышляя о событиях дня, чертил облики людей, которые занимали его мысль. По сгущенности, обилию, повторяемости, тревожной сосредоточенности профилей это — один из редких образцов пушкинской графики. Рядом с портретными зарисовками есть и головы отвлеченного типа, графические фантазии, игра ритмом черт или игра в «метаморфозы», вроде того превращения, которое испытал профиль слева, в самом верху, где с одной стороны повторен очерк мужского лица, начатый и брошенный в середине листа, а с другой — этот мужской профиль переделан в женский, при помощи высокой прически, падающих локонов и развевающейся пряди, приделанной к покатому лбу.
РИСУНКИ ПУШКИНА НА ОБОРОТЕ ЛИСТА, ИЗОБРАЖАЮЩЕГО ЭСКИЗЫ РАЗНЫХ ЛИЦ, ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ПО 14 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА
Институт Русской Литературы, Ленинград
Однако подавляющее большинство рисунков носит портретный характер. Прежде всего мы узнаем тех, кого уже видели на листах 80/2 и 81/2 рукописи 2370. Справа, у обреза листа, выше середины, перед нами портрет Пестеля; он очерчен здесь более тщательно и подробно, чем на полях пятой главы «Онегина», — полным абрисом головы, шеи, линией плеч. Ниже его, — опять-таки, уже знакомый облик Рылеева, чуть сглаженный и округленный, но сохранивший свои особенности: кончик носа «ручкой», выпяченная нижняя губа, хохолок над лбом. А в середине листа, в ряде еще незнакомых лиц, — широкое, крепкое лицо Пущина, варьирующее его профили, имеющиеся на листе 81/2 рукописи 2370 и еще более близкое к изображению Пущина, сделанному рисовальщиком Д. Соболевским на групповом портрете, принадлежавшем декабристу Зубкову. Наконец поперек листа Пушкин изобразил себя самого — не в профиль, как всегда, а прямолично.
Остальные изображения встречаются впервые. Именно в них и состоит своеобразие листа. Их надо расшифровать. Наиболее настойчиво повторяется облик человека в военном мундире с штаб-офицерскими эполетами. Его профиль сделан очень выразительной, длинной линией, подчеркивающей вытянутость лба и носа. Этот облик начат и брошен первым сверху, у правого края листа. Затем ой повторен рядом, уже подробнее: голова, шея в стоячем, расшитом позументами воротнике, эполеты на плечах, абрис туловища в мундире. В третий раз он начат одной линией лба и носа влево от Рылеева. Наконец в четвертый раз он сделан рядом, еще левее, крупным масштабом, опять в мундире и эполетах. Узнать его по специфическим особенностям и удлиненности черт нетрудно. Эта — Сергей Петрович Трубецкой, горе-«диктатор» восстания, заколебавшийся и отошедший от дела в решительный день, заработавший себе каторгу, но спасший себе жизнь. В пушкинской графике он появляется впервые. Но зато на некоторое время он становится в ней устойчивым. Отныне мы будем встречать его на листах, где есть декабристские профили. Его появление под пушкинским пером знаменательно. Оно свидетельствует о том, что ко времени, когда возникли зарисовки листка, сведения Пушкина о делах 14 декабря расширились, а многочисленность изображений Трубецкого, настойчивая повторность их, говорит о том, что он крепко занимал мысли поэта.
Однако в какой связи? Едва ли это был внутренний, интимный интерес. Правда, они были знакомы давно. Они виделись еще на сборищах «Зеленой лампы». Они несомненно встречались в последующее время, пока оба были в Петербурге. Трубецкой был в ту пору уже масоном, организовывал «Союз Благоденствия», и от Пушкина, как от всего круга лиц, где он вращался, это не было тайной. Но за пределы знакомства их отношения не выходили. Короткости между ними тогда явно не было, а позднее они уже не встречались. Пушкин ни разу не помянул его ни в сочинениях, ни в заметках, ни в переписке. И если на декабристском листке среди ряда профилей он вдруг отдал Трубецкому первое место, — это внимание могло означать только то, что Пушкину уже была известна роль Трубецкого в обстоятельствах 14 декабря. Едва ли Пушкин удивлялся или осуждал: это походило на собственное его отступление, на «попа» и «зайца», помешавших ему попасть во-время, к событиям, в Петербург. Но видимо образ Трубецкого его поразил, — может быть контрастом между диктаторским званием и тишайшим поведением. В этом смысле знаменательно, что несколько месяцев спустя, в позднейшем, заключительном рисунке декабристской серии, в другой рукописи (№ 2368, лист 38/1), где были уже начертаны виселицы с пятью казненными, — Пушкин, лицом к этим висящим телам, прочертил в последний раз тот же длинноносый и длиннолобый профиль.
То, что в профилях Трубецкого выражено их многократностью, в одном из соседних рисунков выражено величиной: таков абрис мужской головы с усами, в очках, с густой шевелюрой, выдающимся носом. Это — самый большой профиль на листе. Он сделан у верхнего края, посередине, между Трубецким и женщиной в высокой прическе. Тот же профиль, но много меньшего размера и едва начатый, находится ниже, под перевернутым автопортретом Пушкина, прикрывающим его верхнюю часть; видимо этот малый профиль был сделан первым, тут же под эполетами Трубецкого, затем брошен, чтобы возобновиться в крупном масштабе, энергичными линиями, на свободном месте выше. Нет никакого сомнения в том, кого именно дважды нарисовал здесь Пушкин. Иконографический материал, начиная с карандашного портрета 1818 года, через портрет в альмавиве 20-х годов и кончает портретом 1841 г., сделанным Айвазовским, позволяет с совершенной определенностью считать оба наброска Пушкина изображениями его давнего друга и литературного советчика, Николая Раевского-младшего. Мы встречаем этот же облик у Пушкина и среди более ранних рисунков: в рукописи № 2369, на листе 36/1, среди набросков, сделанных в конце 1823 или 1824 года в Михайловском. Там Николай Раевский нарисован совершенно так же, с теми же отличительными частностями, при чем изображен он не один, а вместе с братом, Раевским Александром, «демоном». Но этот облик старшего Раевского есть и на нашем листке. Оба брата наличествуют и здесь. Александр Раевский нарисован внизу направо, возле портрета Рылеева, чуть ниже. Как и в рукописи 2369, у него характерный «волчий» профиль, в очках, с приподнятым хохолком прически. Вычерчивая его, Пушкин употребил тот же графический прием, что и в абрисе Николая Раевского: сплошную черную) черту, окаймляющую линию воротника, подбородка, губ. Различие между обоими профилями Раевского-старшего в том, что на нашем листке он лишен нарочитой характерности, заостренности, какая есть на странице 36/1; он здесь более строг, серьезен — подстать событиям и размышлениям.
Наконец можно отождествить и последний остающийся среди имеющихся на листке набросков; это — своего рода «украинская голова», «хохол», со спущенными усами, в низкой прическе скобой. Рисунок сделан рядом с профилем Пестеля, тут же возле него, слева. Его черты достаточно отчетливо, чтобы признать отождествление возможным, напоминают облик еще одного декабриста, — южанина, демократа, склонного даже порисоваться опрощенческими манерами и костюмом, «щеголять каким-то особым приемом простолюдина», как вспоминал о нем в «Москвитянине» В. П. Горчаков. Сохранился и его портрет этой поры, — в костюме и в шапке украинского простолюдина, близкий к пушкинскому наброску: это — Василий Львович Давыдов, близко и хорошо знакомый Пушкину по «Каменке», один из ее хозяев, которому посвящены известные стихи: «Меж тем как генерал Орлов, обритый рекрут Гименея...» Видный деятель южан, председатель Каменской управы Тульчинской думы, он был арестован на юге и привезен в Петербург 20 января 1826 года. Появление его профиля на пушкинском листке понятно. Оно стоит в связи с портретами обоих Раевских. Это — одна группа. Родственники, друзья, единомышленники, Давыдовы — Раевские — Орлов — Якушкин — Охотников — Пушкин, они были все вместе весной 1820 года в Каменке, когда там шли шумные споры о тайном обществе и будущем России; Пушкин впервые прикоснулся тогда вплотную к людям и программам движения и, как вспоминает Якушкин, страстно волновался ими. Намеки в стихах к В. Л. Давыдову говорят, что давыдовские высказывания были видимо сугубо радикальны и поражали Пушкина.
1-2-3-4-5-6 |