| |
Декабристы в рисунках Пушкина. Страница 3
|
|
1-2-3-4-5-6 Такое переключение сразу дало себя знать в остальных профилях: второй набросок сверху, большой мужской головы, перекрыл зарисовку Пестеля и размерами, и интимностью, и жизненной определенностью. Он повторен на этой странице дважды. Между обоими его вариантами Пушкин поместил самого себя. Однако свой автопортрет он перечеркнул; это был уже не робеспьеризованный переряженец предшествующего листа, а обычное, каноническое самоизображение, явственное, похожее, понятное каждому. Что побудило Пушкина заштриховать себя? Внутреннее ли чувство, запретившее сопоставлять свою судьбу с теми, кого он изображал и от которых он сам отделился, повернув во-свояси от погоста Вревского? Или, наоборот, — усугубленная осторожность, не пожелавшая рисковать пребыванием даже в этом графическом ряду обреченцев? Как бы то ни было, нарисовав и изъяв себя из декабристской сюиты, Пушкин опять вернулся к предшествующему облику. Теперь он уже совсем вплотную подошел к нему; он внимательно и подробно стал закреплять его черты; именно этот, второй профиль позволяет отождествить оба наброска. Мы узнаем его по такому же профильному изображению в группе сослуживцев и друзей декабриста Зубкова, сделанной Д. Соболевским, и находившейся в руках дочери Б. К. Данзаса — Т. Б. Семечкиной; правая полуфигура, у самого края, изображает «первого друга», «друга бесценного», — Ивана Ивановича Пущина. Здесь он приглажен и принаряжен, как полагается на подобного рода изображениях, заменявших наши групповые фотографии такого же назначения и качества. Пушкин же зарисовал его так, как делал обычно, — с угловатостями и нажимами, резко, вольно, растрепанно. Крепкое, с широкими чертами, мужественное лицо на его рисунке куда ближе к позднейшим, жизненно точным портретам Пущина, нежели подлощенная интерпретация Соболевского.
Эти два пущинских профиля (в третий раз тот же профиль встречается на листе с «эскизами разных лиц, замечательных по 14 декабря 1825 года», в центре набросков) примыкают к еще более длинному ряду изображений, рисующих другого друга, которого узнать совсем легко по длиннейшему носу, контрастирующему со срезанным подбородком и по общему нелепо-привлекательному складу, который передавался неоднажды и в карикатурах, и в портретах. Профиль с усиками, у нижнего обреза страницы, посредине, с превосходной схожестью передает облик «Кюхли»; таков он и в карикатурном рисунке: «Кюхельбекер и Рылеев на площади 14 декабря 1825 года», таков он и на более позднем подлинном портрете, сделанном видимо уже после тюрьмы. Серия «Кюхлей» на нашем листе, этот ряд проб и вариантов, выдает особое чувство, которое водило карандашом Пушкина. Он его рисует в разных обликах и возрастах: и таким, каким он был в эту пору, и помоложе, и вовсе юным лицейским птенцом, в стоячем воротничке мундира, с совсем несуразным по длине носом и начисто отсутствующим подбородком. Есть точно бы щемящая тревога в этой цепи набросков, какая бывает за взрослого «младенца», за «блажного», за «Дон-Кихота», попавшего в беду и горького в своей беспомощности. Тут, что называется, «и смех, и грех»: так когда-то «Кюхля» топился в лицейском пруду, так теперь он «влип» в политику.
Эти зарисовки с Пущина и Кюхельбекера, сделанные 5—6 января 1826 г, между Пестелем и Рылеевым, лишь подтверждают ту совершенно интимную осведомленность, какая была у Пушкина о том, кто и как из друзей и знакомцев был связан с заговором. Так, в отношении портрета Кюхельбекера надо отметить, что в дни, когда Пушкин зарисовывал его, он скрывался, пробираясь к границе, и был арестован в Варшаве спустя две недели после того, как графика друга била тревогу на полях онегинских черновиков. Больше того: в формальном смысле слова Кюхельбекер вступил в Северное Общество только в конце ноября 1825 г., то-есть уже среди нарастающей смуты междуцарствия, почти накануне выступления, точно бы лишь приводя во внешний порядок давно налаженные связи и соучастие в предстоящем деле. Об официальном вступлении «Кюхли» в состав Северного Общества Пушкин за десяток дней, прошедших от этого события до восстания, разумеется узнать не мог; но рисунок показывает, что он знал о внутреннем, настоящем положении Кюхельбекера среди декабристов и представлял себе, как должен был он вести себя на площади, в мятежных рядах.
В том же смысле интересно наличие портрета П. А. Вяземского, нарисованного у самого обреза страницы, впереди второго профиля Пущина. Почему оказался он здесь, в этой группе? Его далеко идущий либерализм, действенный и последовательный, приведший его к участию в составлении конституции с Новосильцевым, к подписанию записки об освобождении крестьян, к опале, и к близким связям с декабристскими кругами, — все это могло конечно дать пищу размышлениям Пушкина в эти дни, заставить тревожиться, сопоставлять, примеривать и в общем ряду зачертить его облик. Однако только ли это? Или Вяземский был тоже на положении Кюхельбекера, — формально во-вне, а по существу — внутри, но, благодаря стечению обстоятельств, в игру не вошел, в решительные дни оказался в стороне, и уцелел, как сам Пушкин? Не был ли он в числе тех лиц, на которых Пушкин намекал, говоря о своих записках, уничтоженных в связи с восстанием? Пока это только вопросы; но не исключена возможность, что еще выплывут данные, которые с собой принесут утвердительный ответ.
В более непосредственном и важном соотношении с Пушкиным стоят зарисовки с И. И. Пущина. Думается, что его оба портрета подкрепляют догадку, недавно высказанную, относительно того, что, спешно собравшись выехать в Петербург накануне восстания, Пушкин действовал не случайно и не по наитию, а по прямому вызову или по условию, которое у него было с Пущиным. Это предположение сделано М. В. Нечкиной на основании вновь восстановленного куска из воспоминаний декабриста Лорера. Излагая по-своему общеизвестную видимо в тех кругах историю о несостоявшемся пушкинском приезде в Петербург, Лорер упоминает о важнейшей подробности, отсутствующей в других рассказах, — о письме Пущина, вызывавшего Пушкина в Петербург к началу событий. Лорер пишет со слов Пушкина-младшего, Льва: «Александр Сергеевич был уже удален из Петербурга и жил в деревне родовой своей — Михайловском. Однажды он получает от Пущина из Москвы письмо, в котором сей последний извещает Пушкина, что едет в Петербург и очень бы желал увидеться там с Александром Сергеевичем. Не долго думая, пылкий поэт мигом собрался и поскакал в столицу...» Далее идет та же версия о встрече с попом и о суеверии, заставившем Пушкина промолвить: «не будет добра» и вернуться в Михайловское. Сводка данных, произведенная Нечкиной относительно обстоятельств, связанных с приготовлениями И. И. Пущина к событиям, говорит между прочим и о том, что Пущин посылал письма к единомышленникам о предстоящих делах. В Москве, где он проживал, известие о смерти Александра I было получено 25—26 ноября; тогда же Пущин подал прошение об отпуске в Петербург, выехал 1 декабря, перед отъездом совещался с декабристами: Фонвизином, Семеновым, Митьковым, по приезде в Петербург совещался 8—9 декабря с Рылеевым и Оболенским, после чего отправил в Москву Семенову и через него Митькову, Фонвизину, Орлову письмо о «решении Общества действовать», как говорится в «Алфавите членам бывших злоумышленных тайных обществ» 1827 г.; в письме было сказано настолько ясно, насколько это возможно при соблюдении хотя бы кое-какой осторожности: «когда будете читать письмо, все будет кончено».
О московских настроениях преддекабрьской поры красноречиво свидетельствуют воспоминания А. И. Кошелева: «В этот промежуток времени, т. е. между получением известий о кончине императора Александра и о происшествиях 14 декабря, мы часто, почти ежедневно, собирались у М. М. Нарышкина, у которого сосредоточивались все доходившие до Москвы слухи и известия из Петербурга. Толкам не было границ. Не забуду никогда одного бывшего в то время разговора о том, что нужно сделать в Москве, в случае получения благоприятных известий из Петербурга. Один из присутствующих на этих беседах, кн. Николай Иванович Трубецкой (точно он, а не иной кто-либо, хотя это и невероятно, однако верно: вот как люди меняются!), адъютант гр. П. А. Толстого, тогда командовавшего корпусом, расположенным в Москве и ее окрестностях, брался доставить своего начальника, связанного по рукам и ногам. Предложениям и прениям не было конца; а мне, юноше, казалось, что для России уже наступал великий 1789 год». Соответственно всему этому и поездка Пущина имела до такой степени определенный характер, что Следственная комиссия ставила ему специальный вопрос о намеренном приезде для участия в восстании. Уже этот материал делает достаточно правдоподобным сообщение Лорера о вызове Пушкина Пущиным в Петербург; но надобно отметить опять и глухое умолчание об истинной цели поездки, как то было в рассказе Соболевского, и странный, благонамеренный, ничем предыдущим не подготовленный финал («...провидению угодно было осенить своим покровом нашего поэта, он был спасен...»), чтобы сопоставление этого лореровского известия со сведениями Соболевского делало неизбежным вывод, что у них есть крепкая внутренняя связь и что письмо Пущина есть основание, остановка у Рылеева — следствие, а совместный выход на Сенатскую площадь — итог одного и того же дела, которому удостоверяющей печатью служат зарисовки на этом, 81/2, листе рукописи.
Они позволяют в достаточной мере уточнить и взаимоотношения Пушкина и Пущина по линии заговора. Сам Пущин продолжает общую линию умолчания. Он говорил, но не договаривал о связях Пушкина с готовящимся восстанием. Вернее, он рассказывал в своих «Записках» правду о начале, но только полу-правду о конце. Да, когда-то была недоверчивая настороженность к либеральным воззрениям Пушкина, к «подвижности пылкого его нрава», к «сближению с людьми ненадежными», к «жалким привычкам изменять благородному своему характеру» и т. д.; следствием этого был отвод его «подозрениям насчет Общества»; однако становится все более несомненным, что к 1825 г. это было уже в достаточной мере изжито и что Пущин, в январе этого года посетивший в Михайловском Пушкина, увез с собой оттуда не просто чувство исполненного долга, но и сознание того, что опальный друг, которого он так долго держал поодаль от заветного дела, теперь приобщен к нему.
«Записки» Пущина в этом смысле так же нуждаются во вскрытии их второго плана, как и другие сообщения. Пушкинское бегство с дороги назад более чем оправдывало взятую рассказчиками линию, ибо иначе оставалось бы только клеймить и осуждать; однако не после трагической смерти Пушкина можно было делать это, да еще близким людям! Знаменательно для приемов Пущина, что он совсем умалчивает о том, о чем со слов Пушкина говорят остальные: в «Записках» нет ни слова о пушкинской поездке в Петербург. Наоборот, Пущин ведет рассказ в том направлении, что попрежнему-де, несмотря на напор друга, он ни в чем ему не признался и его рвение охладил. После такого душа, на что глядя мог бы помчаться Пушкин в Петербург, ежели бы дело действительно обстояло так, как с напускною, деликатною суровостью, охраняющей Пушкина от нареканий, утверждает Пущин? Надо помнить, что он писал тогда, когда никаких других сведений об этом еще не появлялось, и он не мог предполагать, что будет выдан. То, что обнаружило трещины в его версии, выплыло на свет лишь после его смерти, а Лорер и профили рукописи 2370, решительно ставящие ее под сомнение, появляются только теперь, через семьдесят пять лет.
Думается, что уже можно наметить линию, которая будет иметь наибольшее сходство с тем, что было в действительности. Вступил ли Пушкин в тайное Общество, принял ли его Пущин членом? — Нет, для такого предположения не имеется никаких данных: тут Пущин не изменяет истине; иначе не могло бы быть также и того, что Следственная комиссия, так часто вертевшаяся вокруг литературного влияния Пушкина на декабристов, не обнаружила его сочленства в Северном Обществе. Однако знал ли Пушкин о готовящемся выступлении и должен ли он был сам принять в нем участие? — Видимо, да. После свидания с Пущиным в январе 1825 г. он был повидимому как бы на положении посвященного, сочувствующего, который был связан с заговором пока лишь нравственными обязательствами, но который должен был доказать, что достоин доверия, когда придет время действовать. Зарисовки листов 80/2 и 81/2 свидетельствуют, что доверие Пушкину было оказано подлинное; явка, данная в адрес Рылеева, говорит, что и вызван был он во-время и к самому делу; то, что он «страшно побледнел», услыхав о петербургских тревогах перед 14 декабря (Семевский), и сразу же собрался в путь и выехал, указывает на то, что он приступил к выполнению обязательств; а то, что уже в дороге он отступился и пополз обратно в Михайловскую нору, — объясняет и иносказания рассказчиков, и чистую в своем отрицании версию Пущина.
Может быть позволительно сказать, что «первый друг» сделал все, чтобы Пушкин не оказался перед потомством политическим и моральным дезертиром. Не вина Пущина во всяком случае, ежели остальные друзья захотели перехитрить историю и стали что-то выкладывать и кое на что намекать. Куда многозначительнее, нежели раньше, представляются поэтому теперь и стихи «Ариона»: «Нас было много на челне... Лишь я таинственный певец — На берег выброшен грозою...», и запись, сделанная Пушкиным в 1830 г. в «Родословной Пушкиных и Ганнибалов»: «В конце 1825 г. при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь свои тетради, которые могли замешать имена многих, а может быть и умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере: я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства». Чтобы многих замешать и даже умножить число жертв, надо было прежде всего самому встать в их число, а затем — знать о том, о чем даже к 1830 году не дозналась власть. Сопоставляя все, что постепенно приоткрывается над пушкинскими связями с декабристами, мы должны притти к выводу, что пометка Пушкина о содержании уничтоженных тетрадей видимо как нельзя более точна, и в этом выводе далеко не последнюю роль будут играть зарисовки, сделанные поэтом среди начальных строф пятой главы «Евгения Онегина».
1-2-3-4-5-6 |
|
|
|