| |
Декабристы в рисунках Пушкина. Страница 6
|
|
1-2-3-4-5-6 Письмо Пушкина было написано в конце апреля—начале мая 1826 года. Черновика не сохранилось. А он должен был быть. Пушкин вообще не писал писем без черновиков, а особенно при такой вдвойне трудной — и политически, и интимно, оказии, при какой ему пришлось составлять послание Вяземскому. Наш листок с профилями представляет собой отрывок. Текста на нем нет. С одного края он резко оборван. Вырез вклинился глубоким треугольником. Это свидетельствует, что листок является частью какой-то страницы большего размера. Законно предположить, что у него могла быть связь с утраченным черновиком пушкинского письма к Вяземскому и что здесь отразилось, как обычно в пушкинских рисунках, то, о чем он думал, но что не доверил словам. По времени возникновения следовательно листок № 60 должен занять в пушкинской декабристской серии четвертое по счету место.
Наконец, пятое место следует отвести известному листу 38/2 рукописи № 2368 с дважды повторенной виселицей. Это первый рисунок, в котором исследователи пушкинских рукописей распознали графические отражения декабризма. Со времени его опубликования С. А. Венгеровым в брокгаузовском издании сочинений Пушкина прошло больше двадцати пяти лет. Это один из самых знаменитых рисунков поэта, который поразил воображение читателей 1906 года и передавался по лестнице поколений с неослабнувшим интересом. Однако за четвертьвековой промежуток времени, прошедший с появления венгеровской публикации, исследование этого листа не двинулось вперед. Довольствовались общей патетикой предисловия, которой снабдил свою публикацию Венгеров. Остался неосвещенным ряд вопросов: о портретности рисунков на этом листе, об их возникновении, о времени, когда они были сделаны.
Нет сомнений относительно того, что именно изображают оба наброска вверху и внизу страницы. И по сути, и по подробностям бесспорно, что Пушкин запечатлел здесь потрясшее его известие о казни 13 июля 1826 года, на Кронверкском валу Петропавловской крепости, пяти декабристов, которых он всех лично и достаточно близко знал. Он, как известно, даже отметил это известие шифром на листке рукописи со стихотворением в память Амалии Ризнич, сопоставив два события, о которых он узнал: смерть Ризнич и казнь декабристов: «Усл. о см. 25». — «У. о. Р. П. М. К. Б. 24», т. е. «услыхал о смерти [Ризнич] 25-го [июля 1826 года]», — «услыхал о смерти Р[ылеева], П[естеля], М[уравьева], К[аховского], Бестужева] 24 [июля 1826 года]». Оба наброска казни, сделанные на листе, различаются подробностями: на верхнем — одна форма вала и ворот, запертых и заштрихованных; на нижнем — другая: изображены открытые ворота, вал с виселицей и здание с крышей, при чем сама виселица и тела вычерчены отчетливее и пристальнее. Можно сказать, что Пушкин, вернувшись вторично к зарисовке, пытался во второй раз еще нагляднее и острее представить себе жуткую картину мучительной смерти тех, с кем он был бы вместе во время восстания, как позднее признался он Николаю I при свидании — допросе, после возвращения в Москву из ссылки. Эта внутренняя пристальность к сцене казни сказалась еще более сильно в тех набросках виселиц, которые были сделаны в 1828 г. в черновиках «Полтавы».
Как возникли очерки виселиц, профили и фигуры чертей на этой странице, и можно ли установить какую-либо связь между ними? Положение набросков, их состояние и соотношение с двумя строчками текста позволяют как будто установить следующий ход пера по листу: первой была написана Пушкиным строка: «И я бы мог как шут на...»; о том, что должно было следовать за этим, и какое значение придавал Пушкин слову «шут» в том трагическом сопоставлении, какое дал рисунок виселицы, можно лишь гадать, но явственно, что строчка и рисунок, дважды повторенные, связаны между собой, что смысл «шута» должен заключать в себе что-то вроде сравнения предсмертных конвульсий в веревочной петле при позорной казни с вынужденным и унизительным кривлянием шута на канате перед базарной площадью, ибо, как явствует из материалов, собранных Д. Д. Благим во втором издании его «Социологии пушкинского творчества», понятие «шута» употреблялось Пушкиным именно как социально-позорящее, унизительное для достоинства благородно-рожденного человека.
Написавши начало строки, Пушкин зачеркнул «шут на...», и стал искать другого сравнения и продолжения. Эта остановка разрешилась, как обычно, рисунком, первым наброском виселицы. О такой последовательности возникновения и связи строки с рисунком свидетельствует еще то обстоятельство, что рисунок частично задевает по низу буквы уже написанных слов. Дальнейший процесс заполнения страницы шел видимо так: отступя немного вниз от верхней виселицы, Пушкин вторично начал ту же строку, уже без сравнения с шутом, и написал: «И я бы мог», однако снова не нашел продолжения, задержался и стал чертить профили, покрывая ими все пространство вокруг брошенной полустроки; при этом от человеческих лиц стал переходить к полууродам, уродам, наконец фантасмагорическим обликам (ср. переход от мужского профиля в очках к «бесовской голове» в тех же очках); далее ассоциация повела к воспроизведению уже привычных по кишеневским упражнениям очерков стоящих, бегущих и пляшущих чертей и наконец от этой пляски переключила его снова в картину «пляски тел» на веревках виселицы и дала нижний рисунок казни, большего объема; теперь уже более точно прорисованы тела, данные в разных позах и состояниях: левый висит мешком, у второго еще движутся ноги, третий и четвертый в конвульсиях, пятый неподвижен.
Среди профилей — большинство имеют портретный характер. Бесспорному отождествлению поддаются три наброска. Так верхний маленький, справа, нарисованный выше всех остальных, уже известен нам по специфическим особенностям своего удлиненного лица: это снова портрет кн. С. П. Трубецкого, появляющийся здесь в третий раз среди пушкинских зарисовок. Большой профиль старика ниже, справа, в полуфигуру, изображает отца поэта, Сергея Львовича; это — дальнейшее развитие уже встречавшейся ранее в пушкинских рукописях зарисовки С. Л. Пушкина, но с еще более старческими, заостренными чертами. Это соответствует действительности. В пору наброска С. Л. было пятьдесят шесть лет. Тянущийся от него к другому краю страницы ряд профилей, получивших наиболее законченный вид в левом очерке, с густо прочерченной линией носа, бровей и глаз — столь же несомненно передает черты дядюшки — стихотворца Василия Львовича Пушкина, шестидесятитрехлетнего пижона. Ассоциативная связь этих двух набросков со всей страницей может быть объяснена предположительно тем, что портрет отца, с которым Пушкин был в разгаре тяжелой вражды, явился графическим отражением пушкинских размышлений о своей собственной судьбе, о крупных неприятностях, которые чуть было не навлек на него недавно, в начале Михайловского сидения, Сергей Львович своими сплетнями и доносами; Пушкин просил тогда Жуковского и Адеркаса о переводе «в крепость»; может быть по этой линии (крепость — Петропавловская крепость) и возник под пером образ С. Л.; облик же легкомысленно-дружественного дядюшки видимо явился по противоположности с враждующим отцом.
Когда были сделаны эти наброски на листе 38/1? Его положение в тетради № 2468 таково, что прямых данных для ответа нет. Его можно получить лишь по косвенным сопоставлениям. Смежный лист справа пустой, а несколько строк на его обороте, из седьмой главы «Евгения Онегина», с описанием могилы Ленского («Кругом его цветет шиповник» и т. д.), написаны в обратном направлении, верхом вниз, как и все предшествующие страницы рукописи, начиная с первой; таким образом в отношении всей этой половины тетради наш лист изолирован. Его непосредственная связь со второй половиной (38/2—59/2) не более тесна. Смежные листы 43/2 — 38/2 заполнены черновиками пятой главы «Евгения Онегина» — строф XXVII—XXX, XXX—XXXIV, XXXV—XXXVII, при чем к нашим наброскам с обратной стороны страницы того же листа примыкает черновик конца XXXVII строфы и вся XXXVIII в редакции первого издания, от «Перед Онегиным холодным...» и до «Сраженье будет, не солгу — Честное слово дать могу...» Далее идут листы 49/1—44/1, содержащие черновик статьи «О народном воспитании», находящейся между «Евгением Онегиными и записью русских сказок. При этом надо отметить, что на листе 48/1 содержится известная фраза о декабристах: »...должно надеяться, братья, друзья и товарищи погибших успокоются временем и размышлением, простят в душе своей необходимость и с надеждой (на великодушие) на милость монарха (коего власть не ограничена никакими законами)...» Однако страница, которая содержит эту фразу, как и почти вся статья, написана карандашом, рисунки же на нашем листе сделаны чернилами. Таким образом ни по месту, ни по приемам начертания, ни по дате нельзя установить прямого отношения между статьей и набросками виселицы.
Датировать страницу приходится следовательно по общему ее положению в рукописи, во-первых, и по специфичности ее темы и так сказать взволнованности ее композиции, во-вторых. И то и другое позволяет предположительно считать, что временем возникновения этих пушкинских зарисовок и полустрок являются дни, примыкающие к 26 июля 1826 г., когда до Пушкина дошла весть о казни пяти «внеразрядников». Лист 38/1 является таким образом последним в серии. Это — заключительное звено декабристских рисунков Пушкина, непосредственно связанных с трагическими событиями 1825—1826 гг., — от восстания 14 декабря до виселицы 13 июля. Дальше Пушкину было уже не до того. Настали дни ликвидации опалы, конец Михайловского сидения, время подчеркнутой верноподанности, пора примирения с режимом, триумфы возвращения в Москву. Должны были пройти два года новой жизни, колебания, тяготы, горечи, чтобы в октябре 1828 г., когда донос о «Гаврилиаде» смёл, казалось, начисто и безвозвратно все завоеванное благополучие, Пушкин перед угрозой гибели, когда вода поднялась до горла, вспомнил о пяти декабристских смертниках и в черновиках «Полтавы» с мучительной яркостью набросал еще раз, трижды, и общую сцену позорной казни и, отдельно, перекладину с тяжелыми, висящими на ней телами.
1-2-3-4-5-6 |
|
|
|