1-2

— Письмо Пушкина вызвано полученным им предписанием графа М.С. Воронцова от 22 мая 1824 г. за № 7976 («Пушк. и его совр.», вып. III, стр. 102) отправиться в командировку в Херсонский, Елисаветградский и Александрийский уезды и, по прибытии в эти уездные города, «явиться в тамошние Общие Присутствия и потребовать от них сведений: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются; после сего — осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные ко истреблению оной средства, и достаточны ли распоряжения, учиненные для этого Уездными Присутствиями, и обо всем, что по сему найдено будет, донести» («Библ. Зап.» 1858 г., ст. 137—139). Пушкин счел для себя такое поручение унизительным, оскорбительным, но после личного объяснения с графом Воронцовым, который, вероятно, сумел объяснить поэту всю важность принимаемых против саранчи мер и те бедствия, которыми грозило ее нашествие, отправился в командировку (Вигель, ч. VI, стр. 171—172), провел в ней несколько дней и 28 мая вернулся уже в Одессу, как можно судить по письму к жене (от 29 числа) М.Ф. Орлова, в котором сказано: «Пушкин был послан на саранчу. Он воевал с нею и после весьма трудной кампании вчера вернулся, отступив пред несметным неприятелем» («Былое» 1906 г., № 10, стр. 308; ср. Н.О. Лернер, Труды и дни Пушкина, 1910, стр. 446). Известно предание, будто бы Пушкин, вместо донесения Воронцову о своей командировке, написал лишь стихи:

Саранча летела, летела —
И села.
Сидела, сидела, —
Все съела
И вновь улетела...

Саранчи тогда появилось, действительно, несметное количество, и, напр., Каталани (муж знаменитой певицы), приехавший в Москву из Одессы, рассказывал А.Я. Булгакову, что «в тех местах саранча лежала на земле кучами в пол-и даже в аршин вышины» («Русск. Арх.» 1901, кн. II, стр. 75). — Как было указано выше (стр. 313), Пушкин не пользовался расположением графа Воронцова, который еще 28 марта 1824 г., в письме на имя графа К.В. Нессельроде, высказывал мнение, что для пользы Пушкина его следовало бы удалить из Одессы, где он находит слишком много развлечений и слышит много похвал своему таланту (Анненков, Пушкин в Алекс. эпоху, стр. 258—259), а в письме от 2 мая подтверждал свою просьбу — избавить его от Пушкина («Пушк. и его совр.», вып. XVI, стр. 66). С своей стороны и Пушкин в письме к А.И. Тургеневу от 14 июля 1824 г. (№ 91), сообщая о своей просьбе в отставку, писал: «он [граф Воронцов] начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением; я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое»...

И.П. Липранди, рассказывая о Пушкине в эпоху, предшествовавшую высылке его из Одессы, свидетельствует, что обстановка, в которой жил поэт, его тяготила, была для него неподходяща, при чем рисует тогдашний психологический портрет его; с каждым приездом своим в Одессу Липранди находил Пушкина «более и более недовольным; та веселость, которая одушевляла его в Кишиневе, проявлялась только тогда, когда он был с мавром Али (которым Пушкин потешался, как забавным типом). Мрачное настроение духа Александра Сергеевича породило много эпиграмм, из которых едва ли не большая часть была им только сказана, но попала на бумагу и сделалась известной. Эпиграммы эти касались многих и из Канцелярии графа [Воронцова], — так, напр., про Начальника Отделения Артемьева особенно отличалась от других своими убийственными, но верными выражениями. Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражили всех. Начались сплетни, интриги, которые еще более тревожили Пушкина. Говорили, что будто бы граф, через кого-то, изъявил Пушкину свое неудовольствие и что это было поводом злых стихов о графе (Пушкин заверял меня, что стихи эти написаны не были, но как-то раза два или три им были повторены и так попали на бумагу). Услужливость некоторых тотчас распространила их. Не нужно было искать, к чьему портрету они метили. Граф не показал вида какого-либо негодования: попрежнему приглашал Пушкина к обеду, попрежнему обменивался с ним несколькими словами... Через несколько времени получены были из разных мест известия о появлении саранчи, выходившей уже из зимних квартир своих, на иных местах еще ползающей, на других — перешедшей в период скачки. Несмотря на меры, принятые местными губернаторами, граф послал и от себя нескольких военных и гражданских чиновников (от полковника до губернского секретаря); в числе их был назначен и Пушкин, — положительно с целью, чтобы по окончании командировки иметь повод сделать о нем представление к какой-либо награде.

Но Пушкин, с настроением своего духа, принял это за оскорбление, за месть и т.д. Нашлись люди, которые, вместо успокоения его раздражительности, старались еще более усилить оную или молчанием, когда он кричал во всеуслышанье, или даже подтакиванием, и последствием этого было известное [нам оно неизвестно. Б.М.] письмо его на французском языке к графу, в сильных и, можно сказать, неуместных выражениях. Я вполне убежден, что если бы в это время был П.С. Алексеев и даже — я, то Пушкин не поступил бы так, как он это сделал: он не был чужд гласу благоразумия. Граф сделал сношение с Петербургом, в самых легких выражениях, — и Пушкину назначено пребывание в имении в Псковской губернии» («Русск. Арх.» 1866 г., ст. 1477—1478). Другой свидетель, Ф.Ф. Вигель, повествует: «Через несколько дней по приезде моем в Одессу встревоженный Пушкин вбежал ко мне и сказал, что ему готовится величайшее неудовольствие. В это время несколько самых низших чиновников из Канцелярии генерал-губернаторской, равно как и из присутственных мест отряжено было для возможного еще истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничего не могло быть для него унизительнее...

Для отвращения сего добрейший Казначеев медлил исполнением, а между тем ходатайствовал об отменении приговора. Я тоже заикнулся было на этот счет: куда тебе! Он [Воронцов] побледнел, губы его задрожали, и он сказал мне: «Любезный Филипп Филиппович! Если вы хотите, чтобы мы остались в прежних приязненных отношениях, не упоминайте мне никогда об этом мерзавце», а через полминуты прибавил: «также и о достойном друге его Раевском». — Последнее меня удивило и породило во мне много догадок. — Во всем этом было так много злого и низкого, что оно само собою не могло родиться в голове Воронцова, а, как узнали после, через Франка внушено было самим же Раевским [напомним, что к этому приблизительно времени относятся стихотворения Пушкина «Демон» и «Коварность», рисующие отношения его с А.Н. Раевским. Б.М.]. По совету сего любезного друга, Пушкин отправился и, возвратясь дней через десять, подал донесение об исполнении порученного. Но в то же время, под диктовкой того же друга, написал к Воронцову французское письмо, в котором, между прочим, говорил, что дотоле видел он в себе ссыльного, что скудное содержание, им получаемое, почитал он более пайком арестанта [ср. в № 81]; что во время пребывания его в Новороссийском крае он ничего не сделал столь предосудительного, за что бы мог быть осужден на каторжную работу (aux travaux forc?s), но что впрочем, после сделанного из него употребления, он, кажется, может вступить в права обыкновенных чиновников и, пользуясь ими, просить об увольнении от службы»... (Записки, ч. VI, стр. 171—172).

Как бы то ни было, Пушкин счел себя оскорбленным именно прозаической командировкой «на саранчу»: княгиня В.Ф. Вяземская писала мужу из Одессы (где постоянно общалась тогда с Пушкиным, бывшим с нею вполне откровенным) по поводу «дела» Пушкина, что он виноват только в ребяческих выходках, да еще в справедливом неудовольствии видеть себя употребленным на поездку для открытия саранчи, — чему он, к тому же, подчинился» («Остаф. Арх.», т. V, вып. 2, стр. 131), а дядя Пушкина, поэт Василий Львович, узнав о ссылке племянника в деревню, не удержался от каламбура и сказал, залившись слезами, что «la sauterelle l’a fait sauter» (там же, вып. I, стр. 40).

— На свой аневризм, как на болезнь, дававшую ему право проситься в отставку, Пушкин ссылался и впоследствии, в письме к Жуковскому от 7 марта 1826 г.: «В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма, требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному государю императору не угодно было принять оного в уважение»... 8 июля 1824 г. последовало высочайшее Повеление об исключении Пушкина из службы (Н. А. Гастфрейнд, Пушкин. Документы Государственного и С.-Петербургского Главного Архива Министерства Иностраных Дел, С.-Пб. 1900, стр. 2). О коварной роли А. Н. Раевского в деле высылки Пушкина из Одессы см. в статьях Н. О. Лернера в Соч. Пушкина, ред. Венгерова, т. II, стр. 275—276, 279—280 и 621—623 и т. III, стр. 528—531. Ср. Записки И. И. Пущина, С.-Пб. 1907, стр. 59.

Следующее письмо

1-2