1-2

Актер П.А. Каратыгин так описывает романтическую наружность Якубовича: «Он был высокого роста, смуглое его лицо имело какое-то свирепое выражение; большие черные на выкате глаза, словно налитые кровью, сросшиеся густые брови, огромные усы, коротко остриженные волосы, черная повязка на лбу, которую он постоянно носил в то время [в начале 1825 г.], придавали его физиономии какое-то мрачное и вместе с тем поэтическое значение. Когда он сардонически улыбался, белые, как слоновая кость, зубы блестели из-под усов его, и две глубокие, резкие черты появлялись на его щеках, — и тогда эта улыбка принимала какое-то зверское выражение. Любили мы .... слушать его любопытные рассказы о Кавказской жизни и молодецкой боевой удали. Эти рассказы были любимым его коньком; запас их у него был неистощим. Он вполне мог назваться Демосфеном военного красноречия. Действительно, дар слова у него был необыкновенный; речь его лилась, как быстрый поток, безостановочно; можно было подумать, что он свои рассказы прежде приготовлял и выучивал их наизусть: каждое слово было на своем месте, и ни в одном он никогда не запинался» (Записки, С.-Пб. 1880, стр. 138). Греч, характеризуя Якубовича, называет его «человеком умным и образованным, но самым коварным, бессовестным, подлым и зверским из всех участников заговора и мятежа» (Записки, С.-Пб. 1886, стр. 391). Другой современник также говорит, что он был «великий хвастун и при всяком случае отпускал самые отчаянные фразы, не имея при том никакого политического убеждения» («Тайное общество и 14-е декабря 1825 г.», Лейпциг, стр. 16). Брат И.И. Пущина, Михаил Иванович, познакомившийся с Якубовичем в Петербурге незадолго до 14 декабря, также свидетельствует, что Якубович «большой был хвастун и с перевязанным лбом морочил православный люд. На Кавказе узнал я разного рода его проделки, — как он о Верзилиным условился превозносить храбрость друг друга. Верзилин исполнял условие добросовестно, а Якубович везде и всем разглашал противное против Верзилина, что еще более заставляло верить словам Верзилина про него» («Русск. Арх.» 1908 г., кн. III, стр. 433). Таким образом Пушкин, знавший Якубовича лишь в молодые его годы, когда черты его характера обрисовались не так еще ярко, особенно с отрицательной стороны, несколько поэтизировал этого типичного бреттёра. За два года до смерти, проживая на поселении в с. Назимове, Енисейской губернии, он сделал такую характеризующую его запись в календаре под 14 декабря 1843 года: «Как перед богом по совести говорю, после 19 дет лишения свободы, что в этот день 1825 года я был прав по чувству, но совершенно не знал черни и народа Русского, который долго, очень долго должен быть в опеке правительства; его разврат, пороки, изуверие, невежество требуют сильной централизации правления, и одно самодержавие может управиться с этим Амоханом. Боже, прости меня! В полночь 14 декабря» (Д.Н. Анучин, Судьба первого издания «Путешествия» Радищева, М. 1918, стр. 31—32). Пушкин намеревался вывести Якубовича в своем «Романе на Кавказских водах». См. о Якубовиче еще: «Пушк. и его соврем.», вып. IV, стр. 180—181. Любопытное письмо Якубовича из Сибири к сестре (1841 г.) напечатано в «Русск. Арх.» 1893 г., кн. III, стр. 381—383; письма (с рисунками) к Лопарским — в сборнике «Декабристы. Труды Пушкинского Дома», под ред. Б.Л. Модзалевского и Ю.Г. Оксмана, М. 1925, стр. 230—237. О жизни Якубовича в Сибири см. в «Алфавите декабристов», изд. под ред. Б.Л. Модзалевского и А.А. Сиверса, Лгр. 1925, стр. 430—431.

— В № 138 «Северной Пчелы» от 17 ноября 1825 г., в Отделе «Словесность», были напечатаны «Отрывки о Кавказе. (Из походных Записок). (Письмо к издателям Сев. Пч.)», с подп.: А. Я., что и дало повод Пушкину заподозрить автора статьи в Якубовиче. Отрывки начинаются словами: «Вы хотели иметь что-нибудь из моих Записок в вашем журнале. Согласен удовлетворить сему желанию, уверен будучи, что досуг солдата на биваках не поднимет журнальной войны и не введет меня в бесполезный труд тратить время на антикритики. На сем только условии берусь познакомить вас с племенами Кавказа и образом их войны» ...; далее автор последовательно говорил о Карачаевцах и Абадзехах и, под рубрикой: «Из замечаний о войне Горцев северной покатости Кавказа», давал живой рассказ: «Поход днем и ночью Харцызей», т. е. Черкесских хищников. Вся статейка занимает неполные две страницы «Северной Пчелы»; с большою долею вероятности она может быть приписана Якубовичу, хотя о литературных его опытах и ничего неизвестно.

— «Когда я вру с женщинами....»: А.Н. Вульф подтверждал М.И. Семевскому, «что в Пушкине был грешок похвастать в разговорах с дамами. Пред ними он зачастую любил порисоваться» и иногда прибавлял о себе такие «подробности, какие разве были в одном его воображении» (Прогулка в Тригорское — «С.-Петерб. Ведом.» 1866 г., № 163).

— О трагедии Пушкина, т. е. о «Борисе Годунове» Бестужев в это время, конечно, уже знал по слухам, проникшим даже и в печать; так, в «Московском Телеграфе» (1825 г., ч. VI, № 22, 15 ноября) сообщалось: «Мелкие стихотворения и новая поэма Пушкина Цыгане готовятся к печати. Слышно, что юный Атлет наш испытывает свои силы на новом поприще и пишет трагедию Борис Годунов. По всему должно надеяться, что он подарит нас образцовым опытом первой трагедии народной и вырвет ее из колеи, проведенной у нас Сумароковым не с легкой, а разве с тяжелой руки. Благоговея пред поэтическим гением Расина, сожалею, что он завещал почти всем Русским последователям не тайну стихов своих, а одну обрезную, накрахмаленную и по законам тогдашнего общества сшитую мантию своей Парижской Мельпомены. Как жаль, что Озеров, при поэтическом своем даровании, не дерзнул переродить трагедию нашу! Тем более опыт Пушкина любопытен и важен. Между тем», писал хроникер, скрывшийся под буквами А.М., «поэтический роман Евгений Онегин подвигается. Жаль, что две или три следующие главы, которые, как слышно, уже готовы, до сей поры остаются в рукописи» (стр. 182).

— О Ламартине см. выше, в письмах № 63, 90 и 137 и в объяснениях, стр. 286, 300, 338, 425—426. В 1832 году Пушкин, в письме к М.П. Погодину от сентября месяца, писал, что «Lamartine скучнее Юго и не имеет его глубины». — О неудовлетворительности суждений о романтизме Пушкин писал и кн. Вяземскому в письме от 25 мая 1825 г. (см. № 144): «Я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о Романтизме. Об этом надобно будет на досуге потолковать»; ср. выше, в объяснениях к № 144, стр. 440.

— Изложение взглядов Кюхельбекера на романтизм см., напр., в исследовании П.Н. Сакулина: «Из истории русского идеализма. Кн. В.Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель», т. I, ч. I, М. 1913, стр. 253—257.

— «Щекспировы духи. Драмматическая шутка в двух действиях. Сочинение В. Кюхельбекера», С.-Пб. 1825, 8?, X + 32 стр.; она была посвящена «любезному другу Грибоедову». Прочтя вскоре это произведение своего приятеля, Пушкин дал о нем отзыв в письмах к самому автору и к П.А. Плетневу от начала декабря (см. ниже, в № 189 и 190). Е.А. Боратынский в то же время писал Пушкину из Москвы: «Духов Кюхельбекера читал. Не дурно — да и не хорошо. Веселость его не весела, а поэзия бедна и косноязычна» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 309). В «Московском Телеграфе» (1825 г., ч. VI, № 22, 15 ноября) была помещена рецензия на «драмматическую шутку» Кюхельбекера, в коей изложено содержание авторского предисловия, а также и самой пьесы: «Сестра уговаривает брата своего, поэта, написать что-нибудь на именины старшей сестры их, помещицы, у которой в деревне живут он и она. Поэт зачитался Шекспира, видит вокруг себя духов и создания фантазии и не хочет писать для именин. Сестра решается ему отмстить, переодевает племянниц своих Ариэлем, Пуком, Обероном, дядюшку Флора Карпыча — Калибаном. Поэт, никогда не видавший племянниц, не узнает их, и приказание: написать стихи почитает приказанием духов, исполняет его, — и тут все открывается». Рецензент находил, что «вся пьеса вообще наполнена какою-то непритворною веселостью; стихи, несмотря на некоторые негладкости, очень хороши. Завязка пьесы доставила Сочинителю несколько удачных сцен» и т. д. (стр. 197—200).

— Взяться за большое произведение Пушкин советовал Бестужеву и раньше, — в письме от мая — июня 1825 г. (см. выше, № 148).

— «Коцебятиной» называли многочисленные произведения известного и чрезвычайно плодовитого немецкого драматурга и романиста Августа-Фердинанда Коцебу (р. 1761, ум. 1819), жившего много лет и в России (где он был Директором Немецкого театра), принадлежавшего к реакционной немецкой партии и убитого студентом Зандом (см. в стих. Пушкина «Кинжал», 1821 г.); его сочинения пользовались большою известностью среди неприхотливых читателей и театралов и переводились на русский язык в невероятно большом количестве (в Росписи библиотеки Смирдина до 1828 г. перечислено 138 отдельных переводных изданий). Слово «Коцебятина» вошло в обиход с легкой руки сатирика кн. Дмитрия Петровича Горчакова (род. 1758, ум. 29 ноября 1824 г.), который в «Послании к кн. С.Н. Долгорукову» писал:

В комедиях теперь не нужно острых слов:
Чтобы смешить — пусти на сцену дураков!
К законным детям дверь чувствительности скрыта:
Нет жалости к бедам несчастна Ипполита
Иль Ифигении, стенящей от отца, —
Один лишь «Сын любви» здесь трогает сердца!
«Гусситы», «Попугай»² предпочтены «Сорене»
И Коцебятина одна теперь на сцене....

1-2