15-го іюля [1824 г. Одесса].

За что ты меня бранишь въ письмахъ къ своей жен?? за отставку? т. е. за мою независимость? За что ты ко мн? не пишешь? При?дешь-ли къ намъ въ полуденную пыль? Дай Богъ! Но поладишь-ли ты съ зд?шними Властями — это вопросъ на который отв?чать мн? нехочется хоть и можно бы. Кюхельбекеръ ?детъ сюда — жду его съ нетерпеніемъ. Да и онъ ничего ко мн? не пишетъ; что онъ не отв?чаетъ на мое письмо. Далъ ли ты ему разбойниковъ для Мнемозины? — Я бы и изъ Он?гина переслалъ бы что нибудь, да нельзя: все заклеймено печатью отверженія. Я было хот?лъ сбыть съ рукъ Пл?нника, но плутня Ольдекоппа мн? пом?шала. Онъ перепечаталъ пл?нника, и я долженъ буду хлопотать о взысканіи по законамъ — Прощай, моя радость. Благослови, Преосвященный Владыко Асмодей.

15 іюля.

На обороте: Князю Петру Андреевичу Вяземскому.

¹ Князю П.А. Вяземскому (стр. 89). Впервые напечатано в «Русск. Арх.». 1874 г., кн. I, ст. 136—137; подлинник (на бумаге вод. зн. Bondon 1821) был в Остафьевском архиве гр. С.Д. Шереметева.

— В письме к жене от 1 июля 1824 г. (из Остафьева в Одессу) кн. П.А. Вяземский писал по адресу Пушкина: «Скажи ему, чтобы он не дурачился, то-есть не умничал, ибо в уме или от ума у нас и бывают все глупости. Пускай перенимает он у меня! Я глупею ? vue d’?il [заметно]» («Остаф. Архив», т. V, вып. 1, С.-Пб. 1909, стр. 24). Отзываясь на эту «брань», Пушкин 15 июля и отправил Вяземскому свое последнее, известное нам письмо из Одессы. — Уведомив 11 июля гр. М.С. Воронцова о высылке поэта во Псков, гр. К.В. Нессельроде 12 числа сообщил копию с этого письма своего и маркизу Ф.О. Паулуччи, говоря, что Пушкин «не оправдал надежды Правительства, что служба при Инзове и графе Воронцове вернет его на добрый путь и успокоит его воображение, к несчастию, посвященное не исключительно русской литературе, его естественному призванию», и что поэт отдается под надзор местных властей (Отч. имп. Публ. Библ. за 1900 и 1901 г., С.-Пб. 1905, стр. 232). 15 июля маркиз Паулуччи уже предписал Псковскому гражданскому губернатору Б.А. Адеркасу учредить надзор за Пушкиным, когда он приедет, а 24 числа Воронцов, тогда находившийся в Симферополе, предписал Одесскому градоначальнику гр. А.Д. Гурьеву призвать Пушкина, объявить ему о его высылке и немедленно отправить во Псков, взяв с него подписку в том, что он поедет безостановочно, по назначенному ему маршруту, через Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск (минуя Киев), и, по приезде во Псков, явится к губернатору; взятая от Пушкина подписка была от 29 июля, написана была собственноручно Пушкиным и составлена в следующих выражениях: «Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от Г-на Одесского Градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу; а по прибытии в Псков явиться лично к Г-ну Гражданскому Губернатору. Одесса. [Июля] 29 дня 1824. Коллежский секретарь Александр Пушкин». — О выдаче Пушкиным подписки гр. Гурьев в тот же день уведомил Воронцова и Псковского гражданского губернатора. Через сутки, 30 июля, поэт уже выехал из Одессы. В Чернигове он встретил молодого поэта А.И. Подолинского, ехавшего в Киев, и передал ему тут же написанную записку к генералу Н.Н. Раевскому («Русск. Арх.» 1872 г., ст. 862—863; записка эта до нас не сохранилась). — Подолинский, вспоминая впоследствии о встрече своей с Пушкиным в Чернигове, в гостинице, писал: «Утром, войдя в залу, я увидел в соседней буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого, по месту прогулки и по костюму, принял за полового. Наряд был очень непредставительный: желтые, нанковые, небрежно надетые шаровары и русская цветная измятая рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком; курчавые, довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: «Вы из Царскосельского Лицея?» На мне еще был казенный сюртук (Петербургского Университетского Благородного Пансиона), по форме одинаковый с лицейским. Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо. «А! Так вы были вместе с моим братом», возразил собеседник. Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию. — «Я Пушкин; брат мой Лев был в вашем Пансионе». — Слава Пушкина светила тогда в полном блеске, вся молодежь благоговела пред этим именем, — и легко можно себе представить, как я, семнадцатилетний школьник, был обрадован неожиданною встречею и сконфужен моею опрометчивостью. Тем не менее мой спутник и я скоро с ним разговорились. Он рассказал нам, что едет из Одессы в деревню, но что усмирение его не совсем еще кончено и смеясь показал свою подорожную, где по порядку были прописаны все города, на какие именно он должен был ехать. Затем он попросил меня передать в Киеве записку генералу Раевскому, тут же им написанную. Надобно было ее запечатать, но у Пушкина печати не оказалось. Я достал свою, и она пришлась кстати, так как вырезанные на ней буквы А. П. как раз подходили и к его имени и фамилии...» («Русск. Арх.». 1872 г., ст. 862—863). Продолжая путь к Северу, Пушкин 5 августа был в Могилеве (см. «Русск. Стар.» 1876 г., т. XV, стр. 464—465 и «Русск. Арх.» 1900 г., кн. I, стр. 449—450), 8 числа останавливался у помещика И.С. Деспота-Зеновича (см. записку к нему № 93) и 9 числа приехал в Михайловское, где застал своих родителей — С.Л. и Н.О. Пушкиных, брата Льва и сестру Ольгу. — Между тем, еще 27 июля кн. В.Ф. Вяземская писала своему мужу из Одессы: «Мы попрежнему ничего не знаем об участи Пушкина, — даже графиня [Воронцова], которой, как и тебе, известно лишь то, что он должен оставить Одессу. Муж ее просто сказал, что Пушкину нечего делать в Одессе, но мы не знаем, чем все это кончится. Мне будет ужасно тяжело, если он покинет город, пока я еще буду здесь, а еще более — если мы здесь совсем поселимся; я очень его люблю, и он позволяет мне бранить его, как своей матери; из этого сейчас ничего не выходит, но все лучше, чтобы он привык слышать правду» («Остаф. Арх.», т. V, вып. 2, стр. 136—137). 4 августа она уже писала мужу, что очень огорчена «изгнанием» Пушкина, что написала ему письмо (оно до нас не сохранилось) и что очень о нем сожалеет, «так как на него она перенесла все свои Одесские симпатии» (там же, стр. 137—139). По Москве около того времени, как сказано было выше (стр. 340), распространился почему-то слух, что Пушкин застрелился. Сообщая об этом жене своей 21 июля, Вяземский прибавлял: «Я так уверен в пустоте этого слуха, что он меня нимало не беспокоит. Я надеюсь, что Пушкин никогда не будет убит, — разве каким-нибудь животным» (там же, вып. I, стр. 33), а 24 снова спрашивал: «Пушкину кланяюсь. Что его дело? Авось обоймется [sic]! А здесь все еще говорят, что он застрелился, и Тургенев то же пишет мне из Петербурга» (там же, стр. 35). 27 числа он же писал, все еще не зная, что судьба Пушкина уже решена: «Если Пушкину есть возможность оставаться в Одессе, то пусть остается он для меня, чтобы провести несколько месяцев вместе. Мы создали бы вместе что-нибудь! А если он застрелился, то надеюсь, что мне завещал все свои бумаги. Если и вперед застрелится, то прошу его именно так сделать. Бумаги мне, а барыш — кому он назначит. Вот так! Теперь умирай он себе, сколько хочет. Я ему не помеха!» (там же, стр. 37). Только к 31-му Вяземский узнал о решении участи Пушкина и писал: «Надобно было дарование уважить! Грустно и досадно!» (там же, стр. 39). Вспоминая впоследствии об эпизоде высылки Пушкина, кн. В.Ф. Вяземская рассказывала, что он прибегал к ней и, жалуясь на Воронцовых, говорил, что подаст в отставку. Когда решена была его высылка из Одессы, он прибежал впопыхах с дачи Воронцовых весь растерянный, без шляпы и перчаток, так что за ними посылали человека от княгини Вяземской» («Русск. Арх.» 1888 г., кн. II, стр. 306). Вяземский еще спустя две недели после того, что узнал о ссылке поэта, не мог успокоиться и писал А.И. Тургеневу 13 августа: «Последнее письмо жены моей наполнено сетованиями о жребии несчастного Пушкина. Он от нее отправился в свою ссылку; она оплакивает его, как брата. Они до сей поры не знают причины его несчастия. Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Правительство, верно, было обольщено ложными сплетнями. Да и что такое за наказание за вины, которые не подходят ни под какое право? Неужели в столицах нет людей, более виноватых Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью? А тут за необдуманное слово, за неосторожный стих предают человека на жертву... Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина. В его лета, с его душою, которая также кипучая бездна огня (прекрасное выражение Козлова о Байроне), нельзя надеяться, чтобы одно занятие, одна деятельность мыслей удовольствовали бы его... Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку Пушкина, как на coup de gr?ce [смертельный удар], что нанесли ему. Не предвижу для него исхода из этой бездны. Неужели не могли вы отвлечь этот удар? Да зачем не позволить ему ехать в чужие краи? Издание его сочинений окупит будущее его на несколько лет. Скажите, ради бога, как дубине Петра Великого, которая не сошла с ним в гроб, бояться прозы и стишков какого-нибудь молокососа? Никакие вирши... не проточат ее!..» («Остаф. Арх.», т. III, стр. 73—74). — Карамзин поздно узнал об участи, постигшей поэта, и только 17 августа писал Вяземскому: «Поэту Пушкину велено жить в деревне отца его — разумеется до времени его исцеления от горячки и бреда. Он не сдержал слова [не писать ничего против правительства], мне им данного в тот час, как мысль о крепости ужасала его воображение: не переставал врать словесно и на бумаге, не мог ужиться даже с графом Воронцовым, который совсем не деспот!» («Стар. и Новизна», вып. I, стр. 156).

— Князь Вяземский одно время, по советам жены, подумывал было ехать в Одессу, но это предположение не осуществилось.

— Кюхельбекер в это время был в Москве, где занят был изданием, вместе с кн. В.Ф. Одоевским, литературного сборника «Мнемозина». Между тем, друзья, — в том числе Вяземский, хлопотали о переводе его на службу на юг; было предположение устроить его к гр. М.С. Воронцову или к гр. А.Д. Гурьеву (Одесскому градоначальнику), но, после предварительных шагов кн. В.Ф. Вяземской, эту мысль пришлось оставить и обратить взоры сперва на кн. П.П. Трубецкого (Начальника Одесского Таможенного Округа), а затем на генерала гр. И.О. Витта, Начальника военных поселений в Новороссийском крае; по письму кн. П.А. Вяземского Пушкин даже взялся составить о Кюхельбекере особую записку — для представления ее гр. Витту. — но из всех хлопот этих ничего не вышло («Остаф. Арх.», т. V, вып. 2, стр. 110, 113, 121 и др.). Ср. выше, стр. 333.

— Письмо Пушкина к Кюхельбекеру, о коем он упоминает, до нас не сохранилось.

— В «Мнемозине» «Братья-Разбойники» не были напечатаны, а появились в «Полярной Звезде» Бестужева и Рылеева на 1825 г. Небольшой отрывок из 1-й главы «Евгения Онегина» был напечатан в «Северных Цветах» бар. Дельвига на 1825 г.

— О «плутне» Ольдекопа см. выше, в письме № 66 и стр. 290—291, и ниже, письма № 98, 107, 116, 118, 20 июля 1827 г. и др.