[Начало апр?ля 1824 г.]. Одесса.

Въ теченіе посл?днихъ четырехъ л?тъ мн? случалось быть предметомъ журнальныхъ зам?чаній. Часто несправедливыя, часто непристойныя, иныя не заслуживали никакого вниманія, на другія издали отв?чать было невозможно. Оправданія оскорбленного Авторскаго самолюбія не могли быть занимательны для публики; я молча предполагалъ исправить въ новомъ изданіи недостатки, указанные мн? какимъ бы то ни было образомъ, и съ жив?йшей благодарностію читалъ изр?дка лестныя похвалы и одобренія, чувствуя, что не одно, довольно слабое достоинство моихъ стихотвореній давало поводъ благородному изъявленію снисходительности и дружелюбія.

Нын? нахожусь въ необходимости прервать молчаніе. Князь П.А. Вяземскій, предпринявъ изъ дружбы ко мн? изданіе Бахчисарайскаго Фонтана, присоединилъ къ оному Разговоръ между Издателемъ и Антиромантикомъ, разговоръ в?роятно вымышленный: по крайней м?р?, если между нашими печатными Классиками многіе силою своихъ сужденій сходствуютъ съ Классикомъ Выборгской стороны, то, кажется, ни одинъ изъ нихъ не выражается съ его остротой и св?тской вежливостью.

Сей разговоръ не понравился одному изъ судей нашей Словесности. Онъ напечаталъ въ 5 № В?стника Европы второй разговоръ между Издателемъ и Классикомъ, гд? между прочимъ прочелъ я следующее:

«Изд. И такъ разговоръ мой вамъ не нравится? — Класс. Признаюсь, жаль, что вы напечатали его при прекрасномъ стихотвореніи Пушкина, думаю и самъ Авторъ объ этомъ пожал?етъ».

Авторъ очень радъ, что им?етъ случай благодарить Князя Вяземскаго за прекрасный его подарокъ. Разговоръ между Издателемъ и Классикомъ съ Выборгской стороны или съ Васильевскаго острова писанъ бол?е для Европы вообще, ч?мъ исключительно для Россіи, гд? противники романтизма слишкомъ слабы и не зам?тны, и не стоятъ столь блистательнаго отраженія.

Не хочу или не им?ю права жаловаться по другому отношенію, и съ искреннимъ смиреніемъ принимаю похвалы неизв?стнаго Критика.

Александръ Пушкинъ.

Одесса.

¹ Напечатано было в «Сына Отечества» 1824 г., ч. 93, № XVIII, от 3-го мая, стр. 181—182; подлинник не сохранился.

— Письмо Пушкина вызвано полемикою между кн. Вяземским (в «Дамском Журнале») и М.А. Дмитриевым (в «Вестнике Европы»), возбужденною появившимся при издании «Бахчисарайского Фонтана» живым и остроумным предисловием князя Вяземского в виде «Разговора между Издателем и Классиком с Выборгской стороны, или с Васильевскога Острова»; в этой статье (она перепечатана в Сочинениях Вяземского, т. I, стр. 167—173) кн. Вяземский высказывал принципиальные суждения о том, в чем состоит сущность романтизма и отличие его от классицизма или, как сказано было в рецензии на «Фонтан» в том же «Сыне Отечества», где появилось письмо Пушкина, — «мнение о свойствах и достоинствах Романтической поэзии, подвергающейся незаконным взысканиям в некоторых наших журналах». Автор очень ловко и умно разбивал все возражения Классика, вперед угадывая те суждения, которые должна была вызвать новая поэма со стороны представителей старой школы, в роде Каченовского, уже не мало нападавших на романтиков. Полемика по вопросу о романтизме и классицизме началась как раз на страницах журнала Каченовского «Вторым разговором между Классиком и Издателем Бахчисарайского Фонтана» (с подписью N. — «Вестн. Европы» 1824 г., № 5, стр. 47—62), принадлежавшим М.А. Дмитриеву, на что кн. Вяземский ответил статьею «О литературных мистификациях» по случаю напечатанного в 5-й книжке «Вестника Европы» второго, подложного «разговора между Классиком и Издателем Бахчисарайского Фонтана» («Дамский Журнал», ч. VI, № 7, стр. 33—39 и отд. отт.; перепечатана в «Остаф. Арх.», т. III, стр. 399—402); Дмитриев возразил своему противнику «Ответом на статью: О литературных мистификациях» («Вестн. Европы», № 7, стр. 196—211), а кн. Вяземский напечатал остроумный, как всегда, «Разбор Второго Разговора, напечатанного в 5 № Вестника Европы» («Дамск. Журнал», ч. VI, № 8, стр. 63—82; перепечатан в «Остаф. Арх.», т. III, стр. 406—413); последний вызвал новую статью Дмитриева: «Возражения на Разбор Второго Разговора» («Вестн. Европы», № 8, стр. 271—301), на которые князь Вяземский ответил статьею: «Мое последнее слово» («Дамский Журнал», ч. VI, № 9, стр. 115—118; перепечатано в «Остаф. Арх.», т. III, стр. 415—417 (большинство этих статей можно найти в I части сборника В. Зелинского: «Русская критическая литература о произведениях Пушкина»). В своем письме к издателю «Сына Отечества» Н.И. Гречу, появившемся в разгар полемики, Пушкин подтверждал ту же свою солидарность с суждениями князя Вяземского, которую он высказал и в частном письме своем к нему от начала апреля 1824 г. (№ 79).

На некоторое время спор разгорячил обе враждующие партии, и один из образованнейших представителей старой школы, «классик» П.А. Катенин писал своему другу Н.И. Бахтину (13 июля 1824 г.): «А что вы скажете о дипломатических действиях Арзамаса? о предисловии и разговоре Вяземского? о рецензиях в Сыне Отечества? о собственном каком-то отзыве Пушкина, что он с Вяземским заодно? Они без всякой совести хотят силой оружия завладеть Парнасом: это уже не война Гигантов, а война Пигмеев» (А.А. Чебышев, Письма Катенина к Бахтину, стр. 65). Пушкин следил за спором, хотя и считал его не «занимательным» (см. письмо его к Бестужеву от 29 июня 1824 г., № 89) а в апреле 1825 г. писал брату (№ 137): «Пришли мне тот № Вестника Европы, где напечатан 2-й разговор лже-Дмитриева; это мне нужно для предисловия к «Бахчисарайскому Фонтану». Не худо бы мне переслать и весь процесс (и Вестник, и Дамский Журнал)». — «В ответ на статью [Вяземского], которую я послал тебе намедни», — писал брату своему А.Я. Булгаков из Москвы 24 апреля 1824 г.: «есть уже ответ в Вестнике Европы, довольно колкий. Судя беспристрастно, Вяземский не совсем прав, особливо тем, что, проповедуя учтивость, он бранит Каченовского без пощады, называя его по имени; а выходит, что статья, которую Вяземский приписывает Каченовскому, совсем не его, а некоего М.А. Дмитриева, который себя позже назвал в ответе, теперь напечатанном в Вестнике Европы. Стало быть, и бранить Каченовского не за что было. L’ anonyme mettait les individus ? c?t?, ? pr?sent cela devient une querelle ouverte et qui ne peut finir que d’une mani?re d?sagreable» [«Анонимность оставляла в стороне личности; теперь это становится открытою ссорой, которая может окончиться лишь неприятным образом»]. («Русск. Арх.» 1901 г., кн. II, стр. 53—55).

Что до самой полемики, то, как мы видели, она касалась не столько поэмы Пушкина, отзывы о которой были единодушно похвальные, — даже со стороны «классиков», — сколько двух литературных направлений — «классицизма» и «романтизма», — вопроса о существе, об отличительных признаках новой литературной школы. — Спор между Вяземским и Дмитриевым не выяснил ничего по существу вопроса, и слова «романтизм», «романтики» оставались по своему содержанию такими же неясными, как и раньше; недаром Пушкин, год спустя, писал (25 мая 1825 г.) князю Вяземскому: «Кстати: я заметил, что все (даже и ты) имеют у нас самое темное понятие о романтизме. Об этом надобно будет на досуге потолковать». Толками между приятелями дело и оканчивалось, хотя и делались неудачные попытки теоретических определений понятия «романтизм». Акад. А.Н. Веселовский, в своей книге «В. А. Жуковский: Поэзия чувства и сердечного воображения» (С.-Пб. 1904) посвятил особый очерк обозрению истории вопроса о романтизме со всеми неясными определениями этого литературного и философского направления в разные моменты искания поэтами новых идеалов; у него указана и литература вопроса и то, как он понимался сторонниками романтической школы в 1820-х годах. По словам П.В. Анненкова (Материалы для биографии Пушкина, изд. 1873 г., стр. 103), «Спор о классицизме и романтизме занесен к нам был из Франции и, кажется, потерял на пути свою серьезную и ученую сторону... К нам перешли только одни определения романтизма из вторых рук, из Франции, а первоначальная работа науки, которая одна и могла объяснить сущность самого дела, — была пренебрежена. Отсюда тот недостаток почвы, дельного содержания, какие чувствуются у нас в большей части статей этой эпохи по предмету, разделившему литературу на две враждебные партии. Всего чаще, например, вопрос о романтизме представляется критикам чем-то в роде любопытной новости, почти как известие о неожиданном случае, и так ими и обслуживается. Произвольное понимание его, смотря по случайностям личных впечатлений каждого автора или критика, было уже в порядке вещей. Таким образом иные объясняли его своенравием мысли, скучающей положительными законами искусства, а сущность его определяли смесью мрачности с сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностью действия, пылкости страстей с холодностью характеров («Вестн. Европы» 1824, № 4).

Другие отстаивали право гения и таланта творить наперекор теориям и поясняли новое направление тем высоким наслаждением, «в котором человек, упоенный очаровательным восторгом, не может, не смеет дать отчета самому себе в своих чувствах», и прибавляли: «в неопределенном, неизъяснимом состоянии сердца человеческого заключена и тайна, и причина так называемой романтической поэзии» («Моск. Телегр.» 1825, № 5). Иные еще полагали.... истинное содержание романтизма в местных красках и народности, о которой однако никто особенно не распространялся, по неимению ясного понятия о самом слове.... Любопытно знать, в каком отношении стоял Пушкин к обеим враждующим сторонам и как понимал литературный спор в глубине собственной мысли. Никто тогда еще и не подозревал, что его произведения вскоре сделают спор этот анахронизмом и заменят оба понятия, соединенные с именами классицизма и романтизма, новым и гораздо высшим понятием творчества и художественности, отыскивающих законы для себя в самих себе. Он понимал сущность дела весьма просто, полагая разницу между обоими родами произведении только в форме их и говоря, что если различать их по духу, то нельзя будет выпутаться из противоречий и насильственных толкований».

— Автор «Второго Разговора между Классиком и Издателем Бахчисарайского Фонтана» («Вестн. Европы» 1824, № 5) — М.А. Дмитриев — заключал его вопросом романтика-Издателя: «Скажите мне последнее: что вы думаете о самом Бахчисарайском Фонтане?» и отвечал устами Классика: «Стихотворение прекрасное, исполненное чувств живых, картин верных и пленительных; и все это облечено в слог цветущий, невольно привлекающий свежестью и разнообразием. Короче, в последних двух поэмах Пушкина заметно, что этот Романтик похож во многом на Классика!» За эти-то похвалы и благодарил Пушкин своего критика, имя которого стало ему известно лишь позже. Князь Вяземский также долго не знал своего противника, на которого потом написал две эпиграммы («Остаф. Арх.», т. III, стр. 31, 36, 37, 41, 43—44, 46). Ср. еще «Русск. Стар.» 1904 г., № 1, стр. 118—121.