|
|
1-2-3
— В начале своего ответного письма Пушкин указывает Вяземскому на до-нельзя развившийся в тогдашней журналистике обычай выступать с «критиками» и «антикритиками» — обычай, настолько привившийся и наскучивший читателям, что Полевой в 3-м (февральском) № своего «Московского Телеграфа», в «Обозрении Русской Литературы в 1824 году», писал: «В прошлом [1824] году критика занимала по крайней мере третью часть пространства наших Литературных журналов; но пожелаем, чтобы с 1825-м годом она переменила странное свое направление и чтобы прекратились литературные мячики, которые под именем антикритик надоедали читателям, не научая их! Мы назвали антикритики мячиками и спешим оправдаться. Представьте, что кто-нибудь написал какую-нибудь статейку и поместил ее в журнале; другой на журнальную эту статейку делает замечания; первый отвечает, оправдывается, острится, выписывает слова своего противника, опровергает их, — другой отвечает тем же, и так далее, пока антикритика или литературный мячик не превратится в камень, и тогда начинают бросать его уже не в статейку, а в самого сочинителя: вот изображение большой части журнальных переговоров прошлого года — и подобным переговорам конца не было! Часто читатели поневоле думали, что la critique souvent n’est pas une science: c’est un m?tier, o? il faut plus de sant? que d’esprit, plus de travail que de capacit?, plus d’habitude que de g?nie [критика часто — не наука, — это ремесло, в котором более нужно здоровье, чем ум, более работа, чем способность, более привычка, чем одаренность]. Дельных, хорошо написанных критик появлялось очень немного. Повторим, что мы желаем прекращения всех журнальных распрей! Бывши в прошлом году в числе читающей публики, можем уверить всех наших журналистов, от лица читателей, что антикритические переговорки не только не возвышают журналов, не споспешествуют наукам и просвещению, но унижают достоинство писателей, которое более можно заставить уважать, отличив себя возвышенностию мыслей, беспристрастием суждений и выбором ученых занятий» (стр. 259—260). Однако, сам Полевой, в 1-й же части «Телеграфа» и даже в том же №, в котором так восставал на них, дал место нескольким антикритикам, напечатанным отдельными приложениями (№ 3, стр. 1—15, — в том числе возражение Гречу кн. В. Ф. Одоевского; далее в № 4, стр. 1—8, в № 10, стр. 1—12, — о суждениях М.А. Дмитриева о «Горе от ума»; № 13, стр. 1—64; в № 14, стр. 1—20; в № 15, стр. 1—21; в № 16, стр. 1—14 и т. д.). В указанных прибавлениях к № 13, 15 и 16 было помещено написанное Полевым пространнейшее и довольно таки скучное «Обозрение критических в автикритических статей и замечаний на Московский Телеграф, помещенных в Дамском Журнале, Вестнике Европы, Сыне Отечества, Благонамеренном, Северной Пчеле, Полярной Звезде, Северном Архиве, и писанных — Князем Шаликовым и Г-ми Бестужевым, Н. Мельгуновым. М. Дмитриевым, Булгариным, Карниолиным-Пинским, Усовым, Ершовым. А. Ф. П., Ж. К., Д. Р. К. [Гречем], — вым и проч.»4, в котором он перебрасывался «литературными мячиками» со всеми перечисленными полемистами; из них Пушкин упоминает одного — Матвея Михайловича Карниолина-Пинского (род. 23 ноября 1796, ум. в 1866),; преподаватель Симбирской Гимназии (1816—1823), а затем учитель в семье помещика Кроткова в Москве и в Московских же Лефортовском Кадетском Корпусе и Театральной Школе, он в то же время был чиновником в Канцелярии кн. Д. В. Голицына и сотрудничал в Гречевском «Сыне Отечества», а впоследствии был видным чиновником в Министерстве Юстиции, сенатором и действ. тайным советником (о нем см. заметки Н. Христофорова и А. Томашевского в «Русск. Арх.» 1876 г., кн. II, стр. 454—460, и брошюру М.В. Аксенова: Сенатор М.М. Карниолин-Пинский. Опыт описания его жизни и деятельности, с приложением силуэта и автографа. Изд. Смол. Губ. Статист. Комитета, Смоленск. 1910). Федоров, также упомянутый Пушкиным, как полемист Булгарина, — Борис Михайлович, бездарный стихотворец и литератор, известный по эпиграмме на него Дельвига или Соболевского:
Федорова Борьки
Мадригалы горьки,
Эпиграммы сладки,
А доносы гадки.
(К. Грот, Пушкинский Лицей. С.-Пб. 1911, стр. 197, примеч.). Впоследствии Федоров (род. 1794, ум. 1875) сделался, несколькими месяцами позже Пушкина, сочленом его по Российской Академии, а по закрытии ее был Почетным членом Отделения Русского языка и словесности Академии Наук. В ж. «Русский Библиофил» 1911 г. (№ 5) В.В. Майков опубликовал краткие выдержки из дневника Б.М. Федорова за 1827 и 1828 гг., а именно те места из него, в которых упоминается Пушкин; с ним Федоров в эти годы неоднократно встречался у Карамзиных, в Летнем саду, да и сам бывал у поэта. Возможно, что против Федорова направлена эпиграмма Пушкина «Русскому Геснеру» (см. «Книга и Революция» 1922, № 7 (19), стр. 48).
— Пушкин, жаловавшийся Бестужеву на отсутствие у нас критики (см. в письме № 148), очень метко определил сущность приемов полемики большинства своих современников-писателей выражением «Сам съешь» и склонен был только кн. Вяземского выделять из общей массы полемистов (см., напр., выше, в письмах №№ 144, 167). Пять лет спустя, в 1830 г., по поводу своего стихотворения «Собрание насекомых», Пушкин писал в черновых набросках: «Сам съешь»5. Сим выражением в энергическом наречии нашего народа заменяется более учтивое, но столь же затейливое выражение: обратите это на себя. То и другое употребляется нецеремонными людьми, которые пользуются удачно шутками и колкостями своих же противников. «Сам съешь» есть ныне главная пружина нашей журнальной полемики. — Является колкое стихотворение, в коем сказано, что Феб, усадив было такого-то, велел его после вывести лакею, за дурной тон и заносчивость, нестерпимую в хорошем обществе, — и тотчас в ответ явилась эпиграмма, где то же самое пересказано немного похуже с надписью: сам съешь. — Поэту вздумалось описать любопытное собрание букашек. — «Сам ты букашка», закричали бойкие журналы: «и стихи-то твои букашки, и друзья-то твои букашки. Сам съешь» и т. д. Ср. еще эпиграмму Пушкина (1825 г.): «Совет» (см. письмо № 188).
— Милость Царская — разрешение Пушкину приехать во Псков для лечения аневризма.
— «Ultima ratio libertatis» по-латыни значит: «последний довод в пользу освобождения», «последний довод в пользу свободы».
— О Мойере и о проекте его приезда во Псков для операции Пушкину см. выше, в письме № 160 и в объяснениях, стр. 474—476. 6 октября Пушкин возражал и Жуковскому почти в тех же выражениях: «Мойера не хочу, решительно. Ты пишешь; прими его как меня. Мудрено. Я не довольно богат, чтобы выписывать себе славных операторов, а даром лечиться не намерен. — Он не ты. Конечно, я с радостью и благодарностью дал бы тебе срезать не только стоновую жилу, но и голову; от тебя благодеяние мне не тяжело — а от другого не хочу. Будь он тебе расприятель, будь он сын Карамзина» (см. ниже, в письме № 183).
— О присылке «Жизни Железного Колпака» Пушкин просил Жуковского в письме от 17 августа (см. выше, № 172, и в объяснениях, стр. 494).
— Ксенофонт А. Полевой из бесед с Пушкиным вынес убеждение, что «историограф был для него не только великий писатель, но и мудрец, — человек высокий, как выразился он. Когда он писал своего Бориса Годунова, Карамзин, услышав о том, спрашивал поэта, не надобно ли ему для нового его создания каких-нибудь сведений и подробностей из истории избранной им эпохи, и вызывался доставить все, что может. Пушкин отвечал, что он имеет все в «Истории Государства Российского», великом создании великого историка, которому обязан и идеею нового своего творения. Эту же мысль выразил Пушкин и в лапидарном посвящении Бориса Годунова памяти историографа» (Записки Кс.А. Полевого, С.-Пб. 1888, стр. 278).
— О «цветном», т.-е. красном колпаке своем, как символе революционного настроения, писал Пушкин и позже, в послании к В.С. Филимонову при получении поэмы его: «Дурацкой Колпак» и в ответ на его, Филимонова, четверостишие:
.... старый мой колпак изношен,
Хоть и любил его поэт;
Он поневоле мной заброшен;
Не в моде нынче красный цвет ....
—2-я часть трагедии — «Бориса Годунова».
1-2-3
|