1-2-3

13-го — 15-го сентября [1825 г. Михайловское].
13 сентября.

Самъ съ?шъ! — Зам?тилъ-ли ты что вс? наши журнальныя Анти-критики основаны на самъ съ?шь? Булгаринъ говорить Федорову: Ты лжешь, Фед. говорить Булг — у самъ ты лжешь. Пинскій говорить Полевому: ты нев?жда. Пол. возражаетъ Пинскому: ты самъ нев?жда. Одинъ кричитъ: ты крадешь! другой: самъ ты крадешь! — и вс? правы — И такъ, самъ съ?шь, мой милый; ты самъ ищешь полудня въ четырнадцать часовъ.

Очень естественно что милость Царская огорчила меня, ибо новой милости не см?ю над?яться — а Псковъ для меня хуже деревни, гд? покрайн?й м?р? я не подъ присмотромъ полиціи. Вамъ легко на досуг? укорять меня въ неблагодарности а были бы вы (чего Боже упаси) на моемъ м?ст?, такъ можетъ быть пуще моего взб?л?нились. Друзья обо мн? хлопочутъ а мн? хуже да хуже. Сгоряча ихъ проклинаю одумаюсь, благодарю за нам?реніе, какъ Езуитъ, но все же мн? не легч?. Аневризмомъ своимъ дорожилъ я пять л?тъ какъ посл?днимъ предлогомъ къ избавленію, ultima ratio libertatis — и вдругъ посл?дняя моя надежда разрушена проклятымъ дозвол?ніемъ ?хать лечиться въ ссылку! Душа моя, по невол? голова кругомъ пойдетъ — Они заботятся о жизни моей; благодарю — но чортъ-ли въ эдакой жизни. Гораздо ужъ лучше отъ не леченія умереть въ Михайловскомъ — По крайн?й м?р? могила моя будетъ живымъ упрекомъ, и ты бы могъ написать на ней приятную и полезную эпитафию — Н?тъ, дружба входить въ заговоръ съ тиранствомъ, сама берется оправдать его, отвратить негодованіе; выписываютъ мн? Моера, который, конечно, можетъ совершить операцію и въ сибирскомъ рудник?; лишаютъ меня права жаловаться (не въ стихахъ а въ проз?, дьявольская разница!) а тамъ не велятъ и б?ситься — Какъ не такъ! Я знаю что право жаловаться ничтожно, какъ и вс? проччія, но оно есть въ природ? вещей. Погоди. Не демонствуй, Асмодей: мысли твои объ общемъ мн?ніи, о сует? гоненія и страдальчества (положимъ) справедливы — но помилуй.... это моя религія; я уже не фанатикъ, но все еще набоженъ. Не отнимай у схимника надежду [на] рая и страхъ ада.

Зач?мъ не хочу согласиться на при?здъ ко мн? Моэра? — Я не довольно богатъ чтобъ выписывать себ? славныхъ докторовъ и платить имъ за свое леченіе. Моеръ другъ Жуков-у, но не Ж.... — Благод?яній отъ него не хочу — Вотъ и все — Ты признаешься что въ своемъ водопад? ты бол?е писалъ о страстномъ челов?к? ч?мъ о вод?. Отсел? и неточность н?которыхъ выраженій —

Благодарю отъ души Кар. за Жел?зный Колпакъ, что онъ мн? присылаетъ; въ зам?ну отошлю ему по почт? свой цв?тной, который полно мн? таскать. Въ самомъ д?л?, не пойти-ли мн? въ Юродивые, авось буду блаженн?е! Сегодня кончилъ я 2-ую часть моей Трагедіи — вс?хъ думаю, будетъ 4. Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! знаешь ее? Неговори, однакожъ этаго никому. Благодарю тебя и за зам?чаніе Кар. о характер? Бориса. Оно мн? очень пригодилось. Я смотр?лъ на его съ политической точки, не зам?чая поэтической его стороны; я его засажу за Евангеліе, заставлю читать пов?сть объ Ирод? и тому подобное — Ты хочешь плана? возьми конецъ Х-го и весь одиннадцатой томъ вотъ теб? и планъ.

Ахъ, мой милый, вотъ теб? каламбуръ на мой аневризмъ: друзья хлопочутъ о моей жил?, а я — объ жиль?. Каково?

15 сентября.

R?sum?: Вы находите, что позволеніе [мн?] ?хать во Псковъ есть шагъ впередъ а я думаю что шагъ назадъ — но полно объ Аневризм? — онъ мн? надо?лъ какъ наши журналы —

Жал?ю что о Sta?l писалъ Мухановъ (если Адъют. Раевскаго) онъ мой приятель и я бы не тронулъ его, а все-же онъ виноватъ. M-d Sta?l наша — не тронь ея — Впроччемъ я пощадилъ его. Какъ мн? жаль что Полевой пустился безъ тебя въАнти-критику! Онъ длиненъ и скученъ, педантъ и нев?жда — ради Бога, над?нь на него строгой мунштукъ и вы?зжай его — на досуг?. Будутъ и стихи, но погоди немного —

Горч. мн? живо напомнилъ Лицей, кажется онъ не перем?нился во многомъ — хоть и созр?лъ и сл?дств. подсохъ — Ты вбилъ ему въ голову что я объ?даюсь гоненіемъ — Охъ душа моя — меня тошнитъ... но предлагаемое да ?дятъ.

¹ Князю П.А. Вяземскому (стр. 162—163). Впервые напечатано в «Русск. Арх.» 1874 г., кн. I, ст. 419 (часть от 14 сентября, от слова: Resum?) и в Акад. издании Переписки, т. I, стр. 287—289, по подлиннику (на бум. — вод. зн.: Гг. X. 1824 Г.), отысканному нами в Остафьевском архиве гр. С.Д. Шереметева. Письмо служит отповедью на следующую часть письма кн. Вяземского к поэту от 28 августа 1825 г., из Царского-Села, от Карамзиных: «Спасибо за два твои письма ко мне,² но за письмо к сестре³ деру тебя за уши и не шутя, а сериозно и больно. Что за горячка? Что за охота быть пострелом и все делать на перекор тем, которые тебе доброжелательствуют? Что за охота chercher midi ? quatorze heures [искать полдень в четырнадцать часов] в побуждениях самых чистых, в поступках самых открытых и простых? Твоя мать узнаёт, что у тебя аневризм в ноге, она советуется с людьми, явно в твою пользу расположенными: Карамзиным и Жуковским. Определяют, что ей должно писать к государю; Жуковский вызывается доставить тебе помощь Мойера, известного искусством своим. Как было сказано, так и сделано: только государь, который хозяин дома, вместо того, чтобы назначить пребывание твое в Риге или в Дерпте или в Петербурге, назначает тебе Псков. Кто же тут виноват? Каждый делал свое дело; один ты не делаешь своего и портишь дела других, а особливо же свои. Отказываясь ехать, ты наводишь подозрение на свою мать, что она хотела обольстить доверенность царя и вымышленным аневризмом насильно выхватить твою волю? Портишь свое положение для будущего времени, ибо этим отказом подаешь новый повод к тысяче заключениям о твоих намерениях, видах, надеждах. И для нас, тебя знающих, есть какая-то таинственность, несообразимость в упорстве не ехать в Псков, — что же должно быть в уме тех, которые ни времени, ни охоты не имеют ломать голову себе над разгадыванием твоих своенравных и сумасбродных логогрифов. Они удовольствуются первою разгадкою, что ты — человек неугомонный, с которым ничто не берет, который из охоты идет на перекор власти, друзей, родных и которого вернее и спокойнее держать на привязи подалее. Что значит: mais comme on sera bien aise de me savoir hors de Михайловски, j’attends qu’on m’en signifie l’ordre [но так как будут очень довольны, если я буду не в Михайловском, то я и ожидаю, чтобы мне на то было дано приказание]. Да и разумеется: все любящие тебя порадуются выпуску твоему из Михайловского. Ни сестра твоя, ни брат не поняли смысла этой фразы. Бедная сестра твоя только слез, а не толку добилась из твоего письма. Она целый день проплакала и в слезах поехала в Москву. На всякий случай могу тебе утвердительно сказать, что твой отец даже и не знал о письме твоей матушки к государю, и, следовательно, он во всем этом деле не причастен. Смотреть на Псков, как на ссылку, — то все же она не хуже деревни, тем более, что деревня все еще за тобою остается. Соскучишься в городе, никто тебе не запретит возвратиться в Михайловское: все и в тюрьме лучше иметь две комнаты; а главное то, что выпуск в другую комнату есть уже некоторый задаток свободы. Но главнейшее здесь в том: что ты болен, что нужна операция, что нужен хороший оператор: все это развязывается в Пскове, — зачем же затягиваешь новый узел в настоящий Гордиановский узел? Не могу понять, да вероятно, ты и сам не понимаешь, а любуешься в суматохе: тебе хочется жаловаться на судьбу, на людей, и где они тебе благоприятствуют, там ты исподтишка путаешь все, что они ни сделают. Будь доволен. Ты не на пуховиках пронежил свою молодость и не в оранжереях взрастил свои лавры! Можно выйти погреться в избу и поваляться на лежанке. Остерегись! Лихорадка бьет, бьет, воспламеняет, да кончит тем, что утомит. Уже довольно был ты в раздражительности и довольно искр вспыхнуло из этих электрических потрясений. Отдохни! Попробуй плыть по воде: ты довольно боролся с течением. Разумеется не советую плыть по воде к грязному берегу, чтобы запачкаться в тине; но в новой стезе, открываемой перед тобою, ничто не заденет совести твоей, ничто не запятнает характера. Положим, что ничто на ней и не льстит тебе, и что глаза твои разгорелись на другую стезю, более заманчивую, — но что же делать? Стоит ли барахтаться, лягаться и упрямиться, стоит ли наделать шума в околодке, чтобы поставить на своем, и добро бы еще поставить на своем, а ничуть, — чтобы только не уступить и кому же? заботливой деятельности дружбы! Перед дружбою не стыдно и поподличать, даже сладостно, в чем можно без нарушения чести, и переломить себя в угоду ей. Такие жертвоприношения не унижают души, не оставляют на ней смрадных следов, как жертвоприношения личным выгодам и суетной корысти, а напротив — возвышают ее, окуривают благовонием, которое долго отзовется. Душа должна быть тверда, но не хорошо ей и щетиниться при каждой встрече. Смотри, чтобы твоя не смотрела в поросята! Без содрогания и без уныния не могу думать о тебе, не столько о судьбе твоей, которая все-таки уляжется когда-нибудь, но о твоей внутренности, тайности! Ты можешь почерстветь в этой недоверчивости к людям, которою ты закалиться хочешь. И какое право имеешь ты на недоверчивость? разве одну неблагодарность свою! лучшие люди в России за тебя, многие из них даже деятельны за тебя; имя твое сделалось народною собственностью. Чего тебе не достает? Я знаю чего, но покорись же силе обстоятельств и времени. Ты ли один терпишь, и на тебе ли одном обрушилось бремя невзгод, сопряженных с настоящим положением не только нашим, но вообще европейским? Если приперло тебя потеснее другого, то вини свой пьедестал, который выше другого. Будем беспристрастны: не сам ли ты частью виноват в своем положении? Ты сажал цветы, не сообразясь с климатом. Мороз сделал свое, вот и все! Я не говорю, что тебе хорошо! но говорю, что могло бы быть хуже, и что будет хуже, если не станешь домогаться о лучшем и будешь перечить друзей своих. Осекая их попытки в твою пользу, кончишь тем, что и их парализуешь. Заключим: отказ твой ехать в Псков для посоветования с Мойером есть мера, противная и благоразумию, потому что она ни на чем путном не основана, и нравственности, потому что ты оказываешь неблагодарность друзьям своим и испытываешь их дружбу к тебе до нельзя, и настоящим и будущим выгодам твоим, ибо новою катастрофою запутываешь ход своей драмы и углубляешься в нее как в лес или Кюхельбекер в своих «Аргивянах», который чем более писал, тем менее знал, когда кончит. Положим, что поездка в Псков не улучшит твоего политического положения, но она улучшит твое здоровье — это положительный барыш, а в барышах будет и то, что ты уважил заботы друзей, не отвергнул, из упрямства и прихоти, милости царской и не был снова на ножах с общим желанием, о общим мнением. Наклада никакого не вижу: барыш в смете есть. В твоем положении пренебрегать ничем не должно, тем более, когда ничего не рискуешь. Я подозреваю некоторые недочеты в твоих соображениях. Ты любуешься в гонении: у нас оно, как и авторское ремесло, еще не есть почетное звание, ce n’est m?me pas du tout un ?tat. Оно — звание только для немногих; для народа оно не существует. Гонение придает державную власть гонимому только там, где господствуют два раскола общественного мнения. У нас везде царствует одна православная церковь. Ты можешь быть силен у нас одною своею славою, тем, что тебя читают с удовольствием, с жадностью, но несчастие у нас не имеет силы ни на грош. Хоть будь в кандалах, то одни те же друзья, которые теперь о тебе жалеют и пекутся, одна сестра, которая и теперь о тебе плачет, понесут на сердце своем твои железа, но их звук не разбудит ни одной новой мысли в толпе, в народе, который у нас мало чуток! Твое место сиротеет у нас в дружеских беседах и в родительском доме, но в народе не имеешь ты стула, тебя ожидающего: у нас никому нет места почетного. В библиотеках отведена тебе первая полка, но мы еще не дожили до поры личного уважения. В государственном человеке уважают кресты и чины, в авторе его книги, и то еще слава Богу; но будь первый без крестов, другой без книг, их забывают и не знают. В дубовом лесу мы не друиды, а свиньи: дубам не поклоняемся, а жрем одни валяющиеся жолуди. Опозиция — у нас бесплодное и пустое ремесло во всех отношениях: она может быть домашним рукоделием про себя и в честь своих пенатов, если набожная душа отречься от нее не может, но промыслом ей быть нельзя. Она не в цене у народа. Поверь, что о тебе помнят по твоим поэмам, но об опале твоей в год и двух раз не поговорят, разумеется, кроме друзей твоих, но ты им не ею дорог. Не ты же один на черной доске у судьбы; есть тоже имена честные, но так как они не подписываются в журналах, то их давно уже нет в помине. Нет сомнения que la disgr?ce ne donne pas chez nous de popularit?; elle n’est que le prix des succ?s [немилость не дает у нас известности; она — лишь цена успехов]; какие бы ни были удачи, торговые ли, придворные, карточные, стихотворные, государственные, но все поклоняемся мы одному счастию, а благородное несчастие не имеет еще кружка своего в месяцеслове народа ребяческого, немного или много дикого и воспитанного в одних гостиных и прихожих. Ты судишь о своем положении, по расчислениям ума и сердца и, может быть, находишь людей, которые подтакивают твоим итогам, но и ты и они ошибаются. Пушкин по характеру своему, Пушкин, как блестящий пример превратностей различных, ничтожен в русском народе: за выкуп его никто не даст алтына, хотя по шести рублей и платится каждая его стихотворческая отрыжка. Мне все кажется, que vous comptez sans votre h?te, и что ты служишь чему-то, чего у нас нет. Дон-Кишот нового рода, ты снимаешь шляпу, кладешь земные поклоны и набожничаешь перед ветреною мельницею, в которой не только бога или святого, но и мельника не бывало. «Молола мельница и что жь молола? — ложь!» — Каково, вспомнил я стих Сумарокова!» (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 277—281).

1-2-3