1-2

— Карамзины в это время жили в Царском-Селе, и историограф работал над XII томом «Истории Государства Российского». 31 июля 1825 г. он писал И.И. Дмитриеву про Вяземского: «Мысли твои о службе для кн. Петра Андреевича весьма основательны... Куда ни кинь, так клин. Он умен, любезен, но не знает, что делать в свете, и скучает; горд и не решителен; а я не имею духа за него решиться. Ждем его возвращения из Ревеля» (Письма Карамзина к Дмитриеву, стр. 401—402); по приезде оттуда Вяземский в конце августа гостил у сестры и зятя в Царском-Селе (см. «Остаф. Арх.», т. V, вып. 1, стр. 90—96).

— Письма Пушкина к Карамзину и членам его семьи до нас не сохранились; позднейшие (1827 г.?) записи поэта в альбомах дочерей историографа — Софьи Николаевны и Екатерины Николаевны (по мужу кн. Мещерской) опубликованы нами в сборн. «Пушкин и его соврем.», вып. XXVIII, и в ж. «Русский Библиофил» 1916 г, кн. VI.

— Ж. — Жуковский, хлопотавший об операции аневризма Пушкина и просивший Мойера приехать для этого во Псков (см. выше, письмо №160).

— Кюх. — Вильгельм Карлович Кюхельбекер; его личные дела находились тогда в очень неопределенном положении; так, еще 18 мая 1825 г. Грибоедов писал С.Н. Бегичеву из Петербурга: «Журналисты повысились в моих глазах 5 процентами, очень хлопочут за Кюхельбекера, приняли его в сотрудники, и кажется удастся определить его к казенному месту. У Шишкова не удалось, в Почтамте тоже и в Горном Департаменте, но где-нибудь откроется щелка» (Соч., ред. Н.К. Пиксанова, т. III, стр. 173); а в начале сентября, намекая на неуживчивый характер поэта, Грибоедов говорил Бегичеву: «Мне там [у Ермолова] не сдобровать — надо мной носятся какие-то тяжелые пары Кюхельбекеровой атмосферы, те, которые его отовсюду выживали и присунули наконец к печатному станку Греча и Булгарина» (там же, стр. 178); между тем его товарищ, кн. В.Ф. Одоевский, в это время был занят в Москве изданием сильно запоздавшей последней. IV части сборника «Мнемозина», вышедшей в октябре 1825 г.; в ней были помещены стихотворения Пушкина: «К морю» [«Прощай, свободная стихия»), «Татарская песня» (из «Бахчисарайского Фонтана»), с музыкой кн. Одоевского, и романс «Слеза» («Вчера за чашей пуншевою»...) с музыкою Лицейского товарища Пушкина — М.Л. Яковлева.

— Разбор Шихматова — критическая статья В.К. Кюхельбекера об известной поэме или «лирическом песнопении в 8 песнях» кн. Сергея Александровича Ширинского-Шихматова: «Петр Великий», вышедшей в свет еще в 1810 году. Статью эту он подготовлял весною 1825 г., при чем, прося кн. В.Ф. Одоевского о присылке ему сочинений Шихматова, говорил, со свойственной ему экспансивностью: «Одни из главных причин, побудивших меня сделаться журналистом, — желание отдать справедливость этому человеку» («Русск. Стар.» 1904 г., № 2, стр. 381). Таким образом, до Пушкина тогда дошли, очевидно, лишь слухи об этой статье его Лицейского товарища, которая появилась несколько позже — в «Сыне Отечества» 1825 г., ч. 102, № 15 (август), стр. 257—276. Прочтя ее затем, Пушкин писал Кюхельбекеру, в начале декабря: «Вот чем тебя рассержу: кн. Шихматов, несмотря на твой разбор и смотря на твой разбор, — бездушный, холодный, надутый, скучный пустомеля» (см. ниже, в письме № 189). О статье Кюхельбекера и поэт Языков писал 16 августа 1825 г. своему брату; «Разбор поэмы Петр Великий — просто пустословие: красоты Шихматова которых Кюхельбекер не доказывает) все заимствованы или из Священного писания, или из Ломоносова и Державина, все состоят в словах и следственно не дают Шихматову права назваться оригинальным. Сверх того, мне кажется, что Кюхельбекер нередко называет прекрасным и высоким то, что должно бы называть бомбастом» («Языковский Архив», вып. I, стр. 197).

— Князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов (род. 1783, ум. на Афоне в 1837; с 1830 г. был в монашестве, с именем Аникиты) — высокопарный стихотворец, последователь Шишкова и его школы, очень ценимый Шишковым за приверженность к старинным и славянским словам, речениям и оборотам и проведенный им в 1809 г. в члены Российской Академии (где с 1833 г. был членом и Пушкин); во 2 строфе «Домика в Коломне» (1830 г.) Пушкин вспоминает об одной особенности стихотворной техники «богомольного» Шихматова — неупотреблении наглагольной рифмы, за что еще Батюшков, осмеявший в эпиграмме (1810 г.) поэму Ширинского «Петр Великий», назвал его «безглагольным» в своей известной сатире (1813) «Певец в беседе славянороссов» (Ширинский-Шихматов был деятельным членом Беседы Любителей Русского Слова). Катенин и Кюхельбекер, вопреки мнению «Арзамасцев», очень ценили стихи Шихматова; Кюхельбекер, напр., в своей статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» («Мнемозина», ч. II, стр. 29), между прочим, назвал Шихматова «поэтом, заслуживающим занять одно из первых мест на Русском Парнассе»; в своем «Обозрении Российской словесности» 1824 г. он относил Шихматова к числу «славян-классиков», наряду с Шишковым, причисляя себя, Катенина и кн. Шаховского к «славянам-романтикам» (см. «Литературные Портфели», по матер. Пушкинского Дома, вып. I. Пб.1923, стр. 74—76). И много лет спустя, уже в 1833 г., в Сибири, твердый в своих литературных воззрениях Кюхельбекер писал в дневнике: «Перечитывая сегодня поутру начало 3 песни своей поэмы, я заметил в механизме стихов и в слоге что-то Пушкинское. Люблю и уважаю прекрасный талант Пушкина, но, признаться, мне бы не хотелось быть в числе его подражателей. Впрочем, никак не могу понять, отчего это сходство могло произойти: мы, кажется, шли с 1820 года совершенно различными дорогами, он всегда выдавал себя..... за приверженца школы так называемых очистителей языка, а я вот уже 12 лет служу в дружине славян под знаменем Шишкова, Катенина, Грибоедова, Шихматова».... («Русск. Стар.» 1875 г., т. IX, стр. 83). У «Арзамасцев» же имя Шихматова было синонимом тяжелого безвкусия и бездарности, и Пушкин, еще на Лицейской скамье, осмеивал его, наряду с Хвостовым, Бобровым и Макаровым, под именем Рифматова (см. в стих. «К другу стихотворцу» 1814 г., эпиграмму на его поэму «Пожарский», 1814 г. и др.; ср. в письме № 2 и в объяснениях к нему). В.Л. Пушкин в «Опасном Соседе» назвал Шихматова: «Варяго-Росс, угрюмый наш певец, Славянофилов кум». Бар. Дельвиг еще в 1822 г. советовал Кюхельбекеру «написать Шихматову проклятие, но прежними стихами, а не новыми» (Соч., изд. Севера, стр. 149). А.А. Бестужев во «Взгляде на старую и новую словесность в России» писал, что «кн. Шихматов имеет созерцательный дух и плавность в элегических стихотворениях. Впрочем, его поэзия сумрачная. Поэт В.И. Туманский, с своей стороны, называя Шихматова «карикатурою Юнга», в письме к Кюхельбекеру от 11 декабря 1823 г. из Одессы умолял своего приятеля «читать Байрона, Мура и Шиллера, читать, кого хочешь, только не Шихматова» (Стихотворения и письма, ред. С.Н. Браиловского, С.-Пб. 1912, стр. 252, 253).

— Антикритика Полевого — его статья: «К читателям Телеграфа», помещенная в прибавлении (стр. 1—17) к № 14 его журнала, вышедшем в конце июля. Статья была написана по поводу нападения на Полевого «Северной Пчелы» (№ 82), вызванного заметкою Полевого в № 11 «Телеграфа» (стр. 283—284) по поводу известия «Пчелы» (№ 13) об издании в Париже «Курса Политической Экономии» акад. Шторха с примечаниями Ж.-Б. Сея. Антикритика Полевого, в которой он указывал на многочисленные ошибки против языка и грамматики в «Сыне Отечества», действительно, скучна и безжизненна, особенно по сравнению с остроумными и живыми статьями Вяземского. Пушкин писал последнему: «Как жаль, что Полевой пустился без тебя в Антикритику! Он длинен и скучен, педант и невежда — ради бога, надень на него строгий мундштук и выезжай его — на досуге» (см. еще, в письме № 180, стр. 163 и 516).

— О статье кн. Вяземского: «Жуковский. — Пушкин, — О новой пиитике басен», напечатанной в № 4 (февральском) «Московского Телеграфа» 1825 года и названной Пушкиным «европейскою» (письмо № 144), см. выше, в объяснениях к письму № 144, стр. 436. К приведенной там выписке слов Вяземского о Пушкине добавим здесь еще то, что анонимный автор «Письма на Кавказ» («Сын Отечества» 1825 г., № 2), вызвавшего статью Вяземского, говорил о новых баснях Крылова, и что возражал ему Вяземский. «Оно прекрасны», читаем мы в «Письме на Кавказ»: «замысловаты, но.... право не хочется высказать, — по рассказу не могут сравняться с прежними его баснями, в которых с прелестью поэзии соединено что-то Русское, национальное. В прежних баснях И.А. Крылова мы видим Русскую курицу, Русского ворона, медведя, соловья и т. п. Я не могу хорошо изъяснить того, что чувствую при чтении его первых басен, но мне кажется, будто я где-то видал этих зверей и птиц, будто они водятся в моей родительской вотчине». — «В других землях», писал по этому поводу Вяземский: «требовали и требуют, чтобы драматические писатели, творцы эпических поэм, почерпали предметы и вымыслы свои из отечественных источников; но наш Шлегель увлекается гораздо далее в порыве пламенного патриотизма. Он не довольствуется отечественным пантеоном; он требует еще и отечественного зверинца, отечественного курятника, отечественного птичника. По нем, сохрани боже, чтобы Русский баснописец употребил в басне своей, например, Цесарскую курицу или Швабского гуся; нет — давай ему непременно куриц Русских, гусей Русских; поэтический желудок его не варит других, кроме Русских. Должно надеяться, что требования новой пиитики нашего законодателя возбудят покорное внимание будущих баснописцев; но одно меня тревожит за них: где будет предел его требованиям? Удовольствуется ли он тем, что его станут подчевать одною Русскою живностью? Из последних слов приведенной выписки не высказывается ли требование живности доморощенной? Первые басни г-на Крылова нравились Литтератору-Патриоту, но чем? Ему казалось, что герои оных водились в его родительской вотчине. Искренно поздравляю Аристарха-помещика с родительскою вотчиною: не каждому ученому можно похвалиться подобною собственностью; поздравляем и с тем, что он имеет при ней куриц и соловьев, приятную пищу для желудка и ушей, хотя сожалеем вчуже, что в этой вотчине водятся медведи, потому что от них сельские прогулки могут вовлечь хозяина в неприятные встречи. Понимаем также, что для образованного помещика очень кстати иметь домашнего Лафонтена биографом-живописцем господского птичьего двора; но пустой указатель новой Пиитики царства бессловесных сжалится немного над затруднительным положением баснописца, который в таком случае должен приписаться к какой-нибудь вотчине, чтобы доставлять читателю своему приятные воспоминания о его домашнем хозяйстве. Должно надеяться, что в другом письме на Кавказ последуют пояснения и прибавления, которые, к общему удовольствию, согласят выгоды читателей-помещиков с выгодами приписных баснописцев» («Моск. Телегр.» 1825 г., ч. I, № 4, февраль, стр. 352—353; ср. Собр. Сочинений кн. Вяземского, т. I, стр. 182—183). Пушкин впоследствии писал Вяземскому, что он только два раза за все время, что был в Михайловском, хохотал, — и оба раза смех был вызван Вяземским: его разбором новой пиитики басен и одним письмом его, до нас, к сожалению, не дошедшим (см. ниже, в письме № 185).

— Остроумная статья кн. Вяземского не осталась без ответа или антикритики, которая появилась в «Сыне Отечества», ч. 100, № 7, стр. 280—299, с подписью Д. Р. К., под которою скрылся сам редактор журнала — Н.И. Греч.

— Мысль об основании собственного журнала, который бы мог стать органом кружка писателей-единомышленников, выраженная впервые в феврале 1825 г. (см. письмо № 123) и здесь повторенная, затем с настойчивостью высказывается поэтом еще несколько раз. 30 ноября он пишет А.А. Бестужеву (см. № 187): «Ты едешь в Москву, — поговори там с Вяземским об журнале: он сам чувствует в нем необходимость, а дело было бы чудно хорошо». В 1826 и следующих годах мысль эта не оставляет Пушкина (см. ниже, в т. II) и в 1831 году выливается в определенное намерение издавать политическую и литературную газету «Дневник» (см. статью Н.К. Пиксанова: Несостоявшаяся газета Пушкина «Дневник» (1831—1832) — «Пушк. и его соврем.», вып. V, стр. 30—74).

— Французская фраза значит: «Что? такое чувство? — Дополнение к темпераменту». Фраза эта была сказана сентиментальной Анне Николаевне Вульф.

² В письмах к жене он с великою симпатиею отзывается о сестре поэта, называя ее «ma soeur d’adoption» — «приемною сестрою» («Остаф. Арх.», т. V, вып. 1, стр. 90, 93 и др).

³ Приводим здесь редакцию его, сообщенную автором жене в письме от 12 августа 1825 года из Ревеля («Остаф. Архив», т. V, вып. 1, стр. 85—86); пьеса была напечатана в «Северных Цветах на 1827 год», стр. 3, с несколькими вариантами; ср. Собр. соч. Вяземского, т. III, стр. 405, где она неверно датирована 1826 г.

1-2