|
|
1-2
[Конецъ мая — начало іюня 1825 г. Михайловское].
Вотъ теб? челов?ческій отв?тъ: мой аневризмъ носилъ я 10 л?тъ и съ божіей помощію могу проносить еще года 3. Сл?дств. д?ло не къ сп?ху, но Михайловское душно для меня. Еслибы Царь меня до изл?ченія отпустилъ за границу, [въ Евро.] то это было бы благод?яніе, за которое я бы в?чно былъ ему и друзьямъ моимъ благодаренъ. Вяз. пишетъ мн? что друзья мои въ отношеніи Властей изв?рились во мн?: напрасно. Я об?щалъ Н. М. два года ничего не писать противу Правительства и не писалъ. Кинжалъ не противъ правительства писанъ, и хоть стихи и не совс?мъ чисты въ отношеніи слога но нам?реніе въ нихъ безгр?шно. Теперь-же все это мн? надо?ло, и если меня оставятъ въ поко?, то в?рно я буду думать объ однихъ пятистопныхъ безъ рифмъ. См?ло полагаясь на р?шеніе твое, посылаю теб? черновое къ самому Б?лому; кажется, подлости съ моей стороны, ни въ поступк? ни въ выраженіи н?тъ. Пишу по франц. потому что языкъ этотъ д?ловой и мн? бол?е по перу. Впроччемъ да будетъ Воля Твоя; если покажется это непристойнымъ то можно перевести, а братъ перепишетъ и подпишитъ за меня.
Все это тринь-трава. Ничего не говорилъ я теб? о твоихъ Стихотв. За ч?мъ слушаешься ты Маркиза Блудова? пора бы теб? удостов?риться въ односторонности его вкуса. Къ томуже не вижу въ немъ и безкорыстной любви къ твоей слав?.
Выбрасывая, [унижая] уничтожая самовластно онъ не изключилъ изъ Собранія посланія къ нему произведенія конечно слабаго. Н?тъ, Жуковскій
Веселаго пути
Я Блудову желаю
Ко древнему Дунаю
И <....> его <...>.
Надпись къ Гёте, ахъ еслибъ мой милый, Генію все это прелесть; а гд? они? Знаешь что выдетъ? Посл? твоей смерти все это нап?чатаютъ съ ошибками и съ приобщеніемъ стиховъ Кюхельбекера. Подумать страшно. Дельвигъ разкажетъ теб? мои литературныя [произведен] занятія — Жал?ю что н?тъ у меня твоихъ сов?товъ — [он] или хоть присутствія — оно вдохновеніе. Кончи, ради бога, Водолаза. Ты спрашиваешь какая ц?ль у Цыгановъ? вотъ на! Ц?ль поэзіи — поэзія — какъ говоритъ Дельвигъ (если не укралъ этаго). Думы Рыл?ева и ц?лятъ а все не въ попадъ.
На обороте: В.А. Жуковскому.
1
В.А. Жуковскому (стр. 133). Впервые напечатано в «Русск. Арх.» 1870 г., ст. 1169—1171; подлинник — в Государственной Публичной Библиотеке, в бумагах Жуковского; письмо это — на таком же листе бумаги, что? и черновик прошения на имя Александра I (см. ниже № 147); запечатано перстнем-талисманом.
— Письмо это служит ответом на задушевное письмо к Пушкину Жуковского, датируемое, по соображению с обстоятельствами биографии Пушкина, второю половиною мая 1825 г. (Акад. изд. Переписки, т. I, стр. 216—217): «Мой милой друг, прошу тебя отвечать как можно скорее на это письмо, но отвечай человечески, а не сумасбродно. Я услышал от твоего Брата и от твоей Матери, что ты болен: правда ли это? Правда ли, что у тебя в ноге есть что-то похожее на аневризм и что ты уже около десяти лет угощаешь у себя этого постояльца, не говоря никому ни слова. Причины такой таинственной любви к аневризму я не понимаю и никак не могу ее разделять с тобою»... Далее Жуковский убеждал Пушкина не пренебрегать здоровьем и сообщить ему о нем, — для принятия мер к поездке поэта хотя бы в Ригу. «Скорее, скорее ответ», — заключал Жуковский свое тревожное письмо, которое было вызвано, как он говорит, рассказами Льва Пушкина и матери поэта, Н.О. Пушкиной; при этом, однако, Жуковский не подозревал, что аневризм, на который Пушкин ссылался еще год тому назад, когда просился в отставку в Одессе (см. выше, № 81), был лишь предлогом для получения позволения на выезд из Михайловского, где ему было «душно» (М.А. Цявловский, Тоска по чужбине у Пушкина — «Голос Минувшего» 1916, № 1, стр. 43). В ответе своем на письмо Жуковского Пушкин поэтому почти признается ему, что дело не в аневризме, что с болезнью этою он может и еще прожить, но что он будет благодарен и царю, и друзьям, если устроится его поездка за границу.
— Письмо Вяземского, в котором тот сообщал Пушкину, что его друзья в отношении властей в нем изверились, до нас не сохранилось; но мы можем догадываться, что? писал он поэту под впечатлением следующих слов А.И. Тургенева, полученных в начале мая и вызванных ложным сообщением о каких-то новых стихах Пушкина против Карамзина: «Похвалив талант Пушкина», писал Тургенев 28 апреля: «я не меньше, особливо с некоторого времени, чувствую омерзение к лицу его. В нем нет никакого благородства. По душе он для меня хуже Булгарина. Этот — поляк безмозглый да и только; чего от него требовать, и почему Карамзин должен быть для него священ? Чем более возвышает он собою Россию, тем более должен бесить польского паяца. Но Пушкин учился читать по страницам Карамзина, но Пушкин плакал — и не раз — за столом его, но Карамзин за него рыцарствовал. Я ни слова не сказал о Карамзине-просветителе России в некотором смысле; ибо Пушкин щеголяет не русским чувством и думает, что сердце у него не лежит к России. Ему хочется быть и в этом Байроном, — но и Байрон имел друзей в Англии; он любил Мура, а Пушкин поднял руку на отца по крови и на отца-Карамзина. Все это между нами совершенно; вырвалось из души, которой не вижу ни в стихах, ни в душе Пушкина» («Остаф. Арх. », т. III, стр. 117; ср. стр. 121 и выше, в примечаниях, стр. 434, 441).
— Н.М. Карамзин, которому Пушкин дал упоминаемое им обещание перед своею ссылкою на юг в мае 1820 года (см. выше, стр. 205 и 294). Сам Карамзин так писал об этом И.И. Дмитриеву 7 июля 1830 г., высказывая своему другу мнение о поэме «молодого Пушкина», т.-е. о «Руслане и Людмиле»: «Его простили за эпиграммы и за оду на вольность; дозволили ему ехать в Крым и дали на дорогу 1000 р. Я просил об нем из жалости к таланту и молодости: авось будет рассудительнее; по крайней мере дал мне слово на два года!» (Письма Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву, С.-Пб. 1866, стр. 290).
— В словах: «Я буду думать об одних пятистопных без рифм» заключается намек на кипевшую в это время работу поэта над «Борисом Годуновым», написанным пятистопными ямбами без рифм. Припомним, кстати, что ранее Пушкин иначе относился к этому размеру; так, еще в 1818 г., прочитав написанное белым пятистопным и неканоническим ямбом стихотворение Жуковского «Тленность», начинающееся словами:
Послушай, дедушка: мне каждый раз.
Когда взгляну на; этот замок Ретлер,
Приходит в мысль: что, если то ж случится
И с нашей хижиной? —
Пушкин сложил на него пародию:
Послушай, дедушка: мне каждый раз,
Когда взгляну на этот замок Ретлер,
Приходит в мысль: что, если это проза,
Да и дурная?
Жуковский сам очень смеялся над этой пародией, в которой Пушкин желал подчеркнуть не только белые, но и бесцензурные стихи (в 4-й строке), «но не уверил Пушкина, что это стихи»; однако, он предсказывал, что настанет время, когда поэт переменит свое мнение о белом стихе (Л. Майков, Пушкин, стр. 5; Соч., ред. Венгерова, т. I, стр. 474 и т. VI, стр. 544). И действительно, Пушкин впоследствии резко изменил свой взгляд на природу пятистопного ямба, ярким примером чего могут служить маленькие трагедии 1830 г., в которых, несмотря на их нерифмованность, только половина стихов обладает мужской цезурой (о 5-стопном ямбе Пушкина см. у Г. Маслова в «Пушк. и его соврем.», вып. XXVIII, стр. 96—98, и Б.В. Томашевского в сб. «Очерки по поэтике Пушкина», Берлин. 1923, стр. 5—143). Однако, уже в 1822 г. он, по поводу перевода Жуковским «Орлеанской Девы» и слухов о ее постановке на сцене, писал брату: «5-стопные стихи без рифм требуют совершенно новой декламации» (см. выше, в письме № 41, и стр. 260 и ниже, стр. 504—505).
1-2
|