1-2-3-4-5-6-7-8-9-10

Письма Пушкина доказывают лучше, чем что-либо другое, основную черту Пушкина — его доброту: «мы понимаем, почему многие современники, начиная с лицейской скамейки до могилы, ненавидели поэта:¹ его глубокая любовь к людям скрыта была от близорукого взгляда его непостоянством, ветренностью, его высмеиванием слабых сторон в глаза и за глаза, — ведь для сухого педанта, человека «правил», все эти недостатки выростали до громадных размеров, а за ними мало кто видел живое, доброе, отзывчивое сердце поэта. Он сам признается, что «добродушием преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни... Почти с Лицейской скамейки он является ходатаем за разных несчастных, пришибленных судьбой». Охарактеризовав письма к Л.С. Пушкину, В.В. Сиповский особенно останавливается на письмах поэта к жене: «здесь любовь Пушкина положительно неисчерпаема; он заботится о своей жене, как о ребенке, в каждом письме шлет ей прописные наставления, умоляет ее вести себя в обществе прилично, не кокетничать, беречь себя, — а она, в ответ на эти отеческие послания, поддразнивает его, сообщает о своих победах, о своем веселом, но глупом времяпровождении и пр.» Однако, полагает автор, Пушкин «в письмах своих не выразил всего себя, так как между корреспондентами его не было ни одного по плечу ему. Оттого письма помогают понять Пушкина лишь в обществе его друзей,... перед нами чисто внешние черты его облика, черты, однако, характерные и важные. Сравним этот образ с тем, что просвечивает в его лирических произведениях, — мы увидим полное совпадение. И это бесконечное разнообразие мотивов, и этот всепрощающий свет любви, искренность и живость настроения, — отличительные черты Пушкинской лирики, — все это черты поэта как человека; для него, не в пример многим другим поэтам, жизнь и поэзия во всякий отдельный момент сливались в одно!» «Стоит перечитать письма Пушкина», — заключает В.В. Сиповский, — «и как живой восстанет перед нами бесконечно добродушный и благожелательный, порою насмешливый, то грустный, то блестящий и сверкающий «Искра» — «Сверчок» — весь яркое воплощение мгновения, вечно живущий впечатлением минуты, нежный и ласковый с одними, задорный с другими, с его веселым, раскатистым беззаботным смехом, с его серьезными думами и страданиями, с его горячими речами».

Издавая том писем Пушкина в серии его Сочинений, предпринятых фирмою «Просвещение», редактор этого тома В.В. Каллаш писал в своем кратком предисловии: «Письма Пушкина — драгоценнейшее достояние нашей литературы. В них — неисчерпаемый родник биографических фактов, данных для внутренней характеристики великого поэта; они же и лучший комментарий к его творчеству. Но значение их гораздо шире. Большинство из них — образцовые литературные произведения сами по себе: в них так и искрится светлый ум Пушкина, брызжет его неподражаемое остроумие, ярко проглядывает нежная теплота его души. «Жестокий век» с его цензурными и административными гонениями часто мешал ему откровенно высказываться в печати; в письмах, в особенности передаваемых «по оказии», он высказывался вполне, со всею искренностью и непосредственностью своей многогранной натуры. Чтение их доставляет глубокое, захватывающее наслаждение и дает цельный, чарующий образ «солнца нашей поэзии».²

Известный пушкинист В.Е. Якушкин, член Комиссии по изданию сочинений Пушкина при Отделении Русского языка и словесности Академии Наук, по поводу выхода в свет VII тома сочинений под ред. П.А. Ефремова в издании А.С. Суворина, писал: «Письма Пушкина очень рано привлекли к себе внимание читателей, очень рано стали появляться в печати. Выдержки из этих писем печатались еще при жизни Пушкина: личность поэта представляла такой интерес, что его друзья-литераторы не могли удержаться от того, чтобы не поделиться тем или другим замечанием Пушкина с читателями журнала или альманаха. Но даже и помимо печати письма Пушкина, долго жившего в изгнании и потому сносившегося со своими друзьями только на бумаге, рассматривались как интересные литературные явления и делались известными в довольно широких кругах. После кончины поэта в печати стали часто появляться его письма к разным лицам. Для всех очевидно было значение этих писем, содержавших не только неоценённые данные для биографии и характеристики Пушкина, но заключавших также богатый материал для изучения, для понимания литературных течений и литературных явлений, для общественной и бытовой истории. Правда, что переписка Пушкина страдала от того же, от чего страдала и его поэтическая деятельность, — от постороннего надзора. Как в своем творчестве Пушкин был стеснен строгою цензурой того времени, так и письма свои он писал, зная, что они могут перлюстрироваться и перлюстрируются на почте. Но... часть писем Пушкина оказывалась вне зависимости от почтового надзора: он писал, когда это было возможно, не по почте («Сходнее нам в Азии писать по оказии» — пояснял он в одном из своих писем Вяземскому), а кроме того, иногда он позволял себе писать откровенно по почте именно в расчете, что письмо будет прочитано посторонними лицами помимо адресата, и поэтому обличал самый принцип перлюстрации и таких перлюстраторов, каким был тогдашний Московский почт-директор А.Я. Булгаков... Но помимо богатства биографических, литературных, общественных данных, письма Пушкина представляют еще особый интерес по манере, какою они писаны, по их живому изложению, в котором не только всегда отражается личность автора, его настроение, но которое дает чувствовать и личность того лица, к кому адресовано письмо. В этом отношении письма Пушкина представляют нечто единственное в нашей литературе. Всегда проникнутые умом автора, отмеченные его остротой, они при самом безыскусственном, простом изложении отличаются многими особенностями поэтического творчества... Они интересны сами по себе, представляют живое, увлекательное чтение³.

Обстоятельный отдельный этюд посвятил письмам Пушкина и известный знаток и поклонник поэта, критик Ю.И. Айхенвальд, во втором издании своей книги «Пушкин» — «Письма Пушкина»;⁴ здесь он дает общую оценку писем и характеризует отдельные стороны этого своеобразного источника наших познаний о поэте: «В его письмах дышит его поэзия и во многом уясняют они процесс его творчества, напоминают мотивы и темы его песнопений. Отрадно встречать на страницах его переписки то, что известно уже по его строфам»...; благодаря письмам «приобщается читатель к этому таинству — претворению жизни в искусство, рождению лирики, Афродиты из пены морской, запечатлению происходящего в непреходящем. Так из писем Пушкина узнаешь биографию его произведений и воочию видишь, насколько художник умеет давать жизни бессмертие. Так эти письма — своеобразная школа поэзии, руководство писательской честности. — Соответствие между письмами и писаниями Пушкина сказывается не только в подобии текстов,⁵ но, еще больше, в их психологическом единстве. И здесь, и там пленяет несочиненность его души, свойственная ему духовная свобода и естественность. Он в себя не глядится... Он себя не выдумывает, не прихорашивается, — он легко и грациозно несет свое авторство, свою гениальность... Не подавленный ни окружающим, ни собою, всегда принадлежащий себе, никогда не напряженный, он раскрывает в письмах чистые просторы ясного духа. Просто и прозрачно в его сердце, как и в его слоге. Он напишет, отошлет письмо, и после этого в душе у него, на самом дне ее, не останется никакой мути, никаких осадков. Это — одна из самых примечательных и привлекательных черт его переписки.

В горниле поэзии только уже последнему, окончательному очищению подвергалось то в его помыслах, что предварительно доверял он своим письмам, и сквозь это двойное чистилище — светлой выходила честная душа поэта. — Освобождая письмом, беседой, признанием свою совесть, не накапливая дурного, легкий для себя и для других, он от этого постоянно свеж. Все сказано в его письме, все кончено; не будет подозрений и последствий, не потянется запутывающая нить какого-нибудь недоразумения... У него только мысли, а не умыслы, и все мысли — передние; как это ни странно, такое впечатление производят даже те его письма, где он официален, где он обращается к Бенкендорфу. Очевидно, Пушкин скоро входил в самого себя, становился искренен и там, где сначала перо его двигалось насильственно. Преодолеть же себя вполне, вступить в окончательную сделку со своей натурой для него было невозможно, — натура брала свое, компромиссы оказывались поверхностными... Письма — улики; но Пушкина уличают они в хорошем, хотя бы их буквальный текст и читался иногда как дурное. Порою грубоватая форма его строк только усиливает впечатление содержащейся в них внутренней деликатности. Часто слышится у него непринужденный тон, и всегда заметно, что он хочет возможно меньшею сделать тяжесть своей личности.... Он не щепетилен, не привередлив, не болезненно самолюбив; он целомудрен в выражении своих чувств, и если ему приходится горько выговаривать кому-нибудь, то горечь его сдержанная... Непосредственный, откровенный, искренний, он в то же время старается высказывать лишь ту сторону истины, которая собеседнику приятна, хотя бы в прочих сторонах этой же истины он с ним не соглашался. Не поступаясь собою, он щадит других.

Отзывчивый на ласку, на доброе, по самой природе своей — друг и товарищ, любитель людей, он общителен, и только до последней святыни своей не допустит никого. — Иная резкость его признаний объясняется именно так, как он ее сам объясняет: «в дружеском обращении я предаюсь резким и необдуманным суждениям; они должны оставаться между нами». Но там, где этого требуют высшие интересы, Пушкин отстаивает решительную и ничем не стесненную правду... Страстность и неподдельность Пушкинских настроений делает неподходящей для них самую форму письма. Можно сказать, что письма для Пушкина не писаны. Но, вообще победитель многих противоречий, соединитель противоположностей, он и в данном случае одолел то расстояние, которое отделяет его горячую стремительность от условной природы письма. Его письма не имеют самодовлеющего характера, т.-е. они не литературны [? Б.М.], и не воспринимаешь их как эпистолярную словесность. Они — больше, чем письма. Слово не мертвеет у него от чернил: он торжествует над искусственностью корреспонденции. Его письма — пресуществление: он ощутителен в своих строках, он там живет, он туда внедряется. Это — живой, громкий разговор; слышишь тембр его голоса, трепет его сердца, видишь его реальное существо. Всегда немногословный, он и в письмах высказывается сжато, сильно, с предельной выразительностью. Какая-то особая, не сухая деловитость присуща его перу. Мысль тоже имеет свою походку; и вот, у Пушкина в письмах мысль движется быстро, не задерживаясь по-пустому, выражает себя лаконически, телеграфически, потому что ей, собственно говоря, некогда. Духовное электричество его писем вспыхивает короткими молниями таланта. Так как письмо у него не ради письма, то, кажется, он наскоро черкнет что-нибудь, — и пробегут какие-то зарницы по бумаге, и подпишется он А. Пушкин, — в вот уже он вернулся домой, в обитель поэзии, к своей внутренней работе.

¹Напр., бар. М.А. Корф.
² Т. VIII, С.-Пб. 1906, стр. V.
³ В. Якушкин в рец. на VII т. Соч. ред. Ефремова, изд. Суворина, 1903 — «Русские Ведомости» 1903 г., 18 дек., № 347; перепечатано в «Литературном Вестнике» 1904 г., кн. I. стр. 71—77. По поводу того же Ефремовско-Суворинского издания Н.А. Энгельгардт писал: «Письма Пушкина — образец эпистолярного стиля и неиссякаемый родник метких слов, определений, литературных оценок, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». В них развертывается и борьба гения с мертвящими условиями низменной, проникнутой ничтожеством и нетерпимостью среды» («Нов. Время» от нач. марта 1905 г., в статье «Новый Пушкин»).
⁴ Ю.И. Айхенвальд, Пушкин. Изд. 2. М. 1916, стр. 26—41.
⁵ Ср. ниже, стр. XXXV, в ссылке на книгу В.Ф. Ходасевича: «Поэтическое хозяйство Пушкина».

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10