1-2-3-4-5-6-7-8-9-10

Письма Пушкина — одно из удивительнейших
проявлений его гения.
Л.Н. Майков.

«Письма, в точном значении слова, суть разговоры или беседы с отсутствующими. Они заступают место изустного разговора, но заключают в себе речи одного только лица». Так определялось понятие о письме в старинной Риторике Греча, составленной по сочинениям лучших немецких теоретиков, при чем письма, как род прозаических произведений, ставились в ней первым из семи классов сочинений в прозе, и им приписывались следующие черты: «Изустный разговор имеет свойства неприготовленного, непринужденного, безыскусственного сочинения, — и сии же качества составляют необходимую принадлежность всякого хорошего письма. Между ими есть, однако, и разность: действие письма прочнее; разговор же получает более выразительности от голоса, которым произносится, и от сопровождающих оный телодвижений. Из сего видно, что в письме должно быть разборчивее в употреблении и расположении слов, и стараться о полном и ясном выражении и размещении мыслей. При сочинении писем должно следовать правилу: пиши так, как стал бы говорить в сем случае, но говори правильно, связно и приятно».¹

Этими положениями уже более ста лет тому назад определялось высокое значение писем вообще, — этих, по выражению нашего современники, «минутных, но животрепещущих показателей о времени и о лицах, которые их писали».² Значение писем писателя, деятеля литературного, соответственно, конечно, еще выше: помимо того, что на них надлежит смотреть как на часть литературного наследия писателя, — они — лучший и надежнейший источник для понимания его личности и всего труда его жизни. Письма раскрывают перед нами скрытую от всех половину существа писателя, обнажая самые сокровенные стороны его души и ума. В своих художественных произведениях писатель обращается к безликому образу «читателя», перед ним — огромная аудитория, в которой он не различает отдельных лиц, — он говорит для «всех», имеющих уши, чтобы слышать. В частной своей переписке он беседует лишь с данным своим корреспондентом, только ему поверяет он свои, подчас самые интимные помыслы и идеи, вызывает его на частную беседу и обмен суждениями, дополняя, таким образом то, что выразил для всех, «urbi et orbi», в том или другом своем произведении. Общий тон частных писем лучше, чем какой-либо другой материал, дает нам возможность составить о писателе, которого мы не знаем лично, определенное и ясное представление, ощутить самую сущность его личности, понять его психический, внутренний мир, его миросозерцание и душевное настроение, войти с ним как бы в непосредственное, интимное общение; в самом слоге писем, в манере изложения, в его тоне он весь как на ладони: недаром еще Бюффон сказал, что «по слогу можно узнать человека».³

Все сказанное относится до внутреннего мира писателя, до сокровенного «святая святых» его души, — и в этом отношении значение писем неоспоримо. Но столь же велико оно, это значение, и для знакомства с биографией писателя, с внешними фактами его жизни, с условиями и обстановкой его труда и творчества, с приемами его работы, с внешней историей его произведений, с судьбою его друзей, близких, членов семьи и т. д. и т. д. Это — зеркало, в котором искренний (а порою — даже и не искренний) человек, а писатель — в особенности, — отразится ясно, ярко и верно.⁴ «Сочинитель в печати чуть ли не актер на сцене. В сочинении все-таки невольно выглядывает сочинитель. В письмах же человек более налицо», — писал некогда кн. П.А. Вяземский.⁵

Все сказанное вообще о письмах особенно относится к письмам Пушкина. В ряду оставленного им наследия они давно уже и по достоинству заняли определенное место своим огромным, относительным и безотносительным значением, как ценнейший литературный клад и как надежный и первоклассного значения материал биографический, историко-литературный и исторический, равного которому мы не имеем и не знаем. Уже первый по времени биограф Пушкина — его преданнейший друг и высокообразованный литератор — Плетнев — в некрологической статье своей «Александр Пушкин» отметил это высокое значение писем Пушкина, как драгоценного первоисточника для понимания Пушкинского творчества и нравственной сущности поэта и для детального знакомства с его биографией, внешней и внутренней. В этом неоцененном источнике для суждения о Пушкине и его мнениях, перед нами проходит Пушкин — поэт и писатель, Пушкин — литературный критик, Пушкин — политик, Пушкин — остряк и верный друг своих друзей, Пушкин — любящий муж и отец, Пушкин — преданный и заботливый брат, Пушкин — мудрец и дитя страстей, Пушкин в официальных и светских своих отношениях... Вся многосторонняя душа, весь глубокий ум поэта сказывается в его письмах, и чтение их наполняет восторгом и умилением каждого, кому доступно понимание подобного чтения. «Всякое вновь находимое письмо Пушкина, — писал некогда покойный П.И. Бартенев: — это нам милый загробный его голос: Россия и поныне еще не может забыть, чего она в нем лишилась».⁶ Книга писем Пушкина должна быть настольною книгою у каждого читателя высокого и развитого художественного вкуса. В ней — лучшая его биография.

«Когда мне бывает тяжело и скверно, — писал один публицист в очерке «Письма Пушкина», — «я нахожу поддержку в умнейшей из умных русских книг, — в «Письмах Пушкина». Я не знаю на русском языке книги более умной, более глубокой, более поучительной и более прекрасной в своей непосредственности. Настоящая, а не вымышленная русская жизнь, пройдя через призму великого ума и русского сердца, вылилась в этих письмах не в архитектурные формы построений художественной словесности, а в блестящие пятна вечно живых акварелей, в короткие фразы, которые кажутся стальными орудиями мысли».⁷

Пушкин писал письма легко и охотно, предаваясь им, как одному из средств проявления во-вне своего пылкого ума и сердца, которые постоянно искали у него исхода и, особенно в молодые годы, жаждали общения с теми, к кому в данный момент влекли его те или иные интересы — литературные или личные. К письмам своим относился он очень серьезно: иногда совершенно частные, даже любовные и шутливые письма свои набрасывал он предварительно на-черно⁸ и подвергал их строгой стилистической обработке и отделке. Несомненно, что еще в раннем детстве, а потом и на школьной скамье учился он искусству писать письма, — искусству, серьезно культивировавшемуся еще в старшем поколении современных ему отцов и дедов, которые в стиле и слоге своих писем оставили нам следы своей эпохи и своего воспитания, образования и литературных вкусов, приемов и навыков.

Здесь Пушкин, без сомнения, был учеником Карамзина, Батюшкова и Жуковского, в свою очередь воспитавшихся на образцах своей эпохи, — преимущественно западных, и давших ему, еще мальчику и юноше, высокие примеры эпистолярного слога в «Письмах Русского Путешественника», в очерках в виде «писем» и в рассуждениях на различные темы...⁹

К сожалению, мы не знаем ранних писем Пушкина, — и одно сухое, официальное письмо его, — самое раннее из дошедших до нас, — 1815 года, к И.И. Мартынову, не дает возможности судить об эпистолярном стиле юного Пушкина. Но уже в письме к Вяземскому, втором из известных, от 27 марта 1816 г., мы чувствуем настоящего Пушкина — живого, остроумного и пылкого, пропитанного литературными интересами и ими дышащего.

Как понимал Пушкин свои письма, что он сам в них видел? В стихотворении еще 1821 г. — Кишиневского периода, — «К моей чернильнице», он обращался к последней, — а в сущности — к себе самому, — с призывом оставить «привычные затеи — и дактиль, и хореи» — для прозы почтовой и определял содержание последней, приглашая передать бумаге «минуты хладной скуки, сердечной пустоты, уныние разлуки, всегдашние мечты», свои «надежды, чувства, — без лести, без искусства», и утешать сердца «друзей души» «болтливостью небрежной и ветреной и нежной». Содержание дружеской переписки Пушкина было, конечно, и шире, и глубже указанных тем, но самоопределение поэта важно для нас, как единственная ранняя автохарактеристика эпистолярных сношений поэта, из которых дошло до нас, увы, так досадно-мало...

Пушкин, несомненно, сам прекрасно понимал значение своей дружеской переписки, и мысль о возможности использования ее в прямых литературных целях не была чужда и ему самому. В «Северные Цветы на 1826 г.» он дал Дельвигу для напечатания свое письмо к нему о путешествии по Крыму (от декабря 1824), а в том же альманахе на 1828 г. напечатал свои «Отрывки из писем, мысли и замечания»; наконец, в 3-м издании «Бахчисарайского Фонтана», 1830 г., он сам перепечатал, в качестве комментария к поэме, упомянутое ранее письмо свое к Дельвигу о путешествии по Крыму.¹⁰ Через полгода после смерти своего друга Дельвига (1831) он писал М.Л. Яковлеву: «На днях пересмотрел я у себя письма Дельвига; может быть современем это напечатаем. Нет ли у ней (т.е. у вдовы) моих к нему писем? Мы бы их соединили».¹¹ Затем, спустя год, он, полушутя, писал жене своей из Москвы: «Вчера был у Вяземской, у ней отправлялся обоз, и я было с ним отправил к тебе письмо, но письмо забыли, а я его тебе препровождаю, чтоб не пропала ни строка пера моего для тебя и для потомства».¹²

¹ Н.И. Гречь, «Учебная книга Российской Словесности», ч. I, С.-Пб. 1819, стр. 52.
² П. Бартенев — «Русск. Арх.» 1908 г., № 4, обл.
³ Так Батюшков перевел (1815) выражение Бюффона: «Le style c’est l’homme»; см. Сочинения К.Н. Батюшкова под ред. Л.Н. Майкова, т. II, С.-Пб. 1887, стр. 175. Жуковский перевел это изречение: «слог есть человек» и прибавил: «Это совершенная истина: человек на бумаге такой-же точно, каков он есть в самой жизни. Если человек имеет ясные мысли, — и слог его ясен; если он чувствует сильно, — и слог его силен и горяч; если он много знает, — и в слоге его выражается это знание» («Русск. Арх.» 1867 г., ст. 1388). О значении писем самого Жуковского см. в статье нашей «Из переписки Жуковского» — в сборнике в честь А.И. Малеина: «Sertum Bibliologicum», Пгр. 1922, стр. 164—166.
⁴ Ср. наше предисловие к книге В.Г. Короленко: «Письма. 1888—1921». Под редакцией Б.Л. Модзалевского. Труды Пушкинского Дома при Российской Академии Наук, Пб. 1922, стр. 5—6.
⁵ «Русск. Арх.» 1876 г., кн. I, стр. 248. О том, какое большое значение имеют письма для биографа, желающего вернее узнать своего героя, и для всякого, кто хочет ближе с ним познакомиться, читаем в известной книге о Жорж Санд Вл. Каренина (В.Д. Комаровой): «Как напечатание писем важно для верного понимания той или другой великой личности, — доказательством тому служит переписка Пушкина. Сколько лиц примирилось с нашим великим поэтом, сколько людей поняли его, как человека, именно после прочтения тома его писем. Как многие из обвинений против него рассыпались при чтении иных его писем к жене и др., — писем, полных затаенной горечи и боли, вследствие того гнета, под которым он жил в те годы, — а до обнародования этих писем все только говорили о том, «как Пушкин любил грандёры и лез в них», и что «он. как Гёте, только и был придворный и хотел быть им». Какою светлою личностью, каким «мужественным умом» (слова Тургенева по поводу переписки Пушкина — «Полное собрание сочинений Тургенева», т. I, С.-Пб. 1883, стр. 430: «Предисловие к новым письмам Пушкина к жене») оказался он даже для всех тех, кто больше всех кричал про его отступничество и ретроградство! Боже мой! Да ведь это сознающий себя гений спасался от погибели, от того, чтобы не задохнуться и не пропасть, как пропали тогда Полежаев, Шевченко. Ведь не будь в нем этой сознающей и берегущей себя силы — он погиб бы не на 38 году жизни, а на 26-м, а может быть и ранее, его затерли бы, задавили и обстоятельства, и «надменные потомки», и «клевета ядовитая», и друзья, и враги, и все и вся...» Да простится нам это кажущееся отступление. Мы его предназначаем главным образом для тех, кто еще противится печатанию чьих бы то ни было писем, и повторим сказанное Тургеневым: «Когда дело идет о выяснении такой личности, каковою был Пушкин, история вступает в свои права, — и давность облекает своим почтенным покровом то, что могло бы прежде показаться слишком близко касающимся отдельных частных лиц... (Вл. Каренин, «Жорж Санд. Ее жизнь и произведения», С.-Пб. 1899, стр. 44—45).
⁶ «Русск. Арх.» 1907 г., № 6, обл.
⁷ Сигма (С.Н. Сыромятников): «Письма Пушкина» — «Нов. Время», 20 мая 1901 г., № 9053, фельетон.
⁸ Припомним, что и альбом Онегина, среди прочих записей: «непонятного маранья, мыслей, замечаний, портретов, чисел, имен, букв, тайных письмен и отрывков», заключал в себе и «письма черновые».
⁹ Как например, укажем Батюшкова: «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии» (1809 г. — «Вестн. Евр.» 1810), «Путешествие в замок Сирей» (1814, — «Вестн. Евр.» 1816), «Письмо к И.М. Муравьеву-Апостолу» (1814, — «Сын Отечества» 1814), «Прогулка в Академию Художеств. Письмо старого Московского жителя к приятелю в деревню его Н.» (1814, — «Сын Отечества» 1814); Жуковского: «Письмо из уезда» («Вестник Евр.» 1808); были уже тогда опубликованы письма Ломоносова, письма Екатерины II в переводе Карамзина, письма Фонвизина. «Эмилиевы письма» М.Н. Муравьева (1815) и множество писем иностранцев и литературных произведений в форме «писем» (см. Сопиков, «Опыт Российской Библиографии», 1813 г., под ред. В.Н. Рогожина, №№ 8135—8245). Не говорим об иностранных образцах, каковы знаменитые «Lettres de M-me de Sevigne», письма Вольтера и т. под., которые Пушкин, несомненно, читал еще в ранней юности. Вопросу о дружеской переписке в среде старших современников Пушкина посвящена работа Н. Степанова «Дружеское письмо начала XIX в.» (Сборник «Русская Проза», под редакцией Б.М. Эйхенбаума и Ю.Н. Тынянова. Лгр. 1926 г., стр. 74—101). Анализируя дружескую переписку, преимущественно участников «Арзамаса», автор приходит к выводу, что переписка этой эпохи представляла собой своеобразную литературную лабораторию, при чем в письмах в книжный литературный язык вовлекались элементы живой разговорной речи.
¹⁰ Перепечатано было и в издании 1835 г. Говоря об этом письме, Г. Винокур относит его к образчикам особого литературного жанра — «путешествия» и усматривает в нем некоторые уже чисто-новеллистические черты: «в описании посещения ханского кладбища и гарема, в упоминании о «странном памятнике влюбленного хана» — la fontaine des larmes — есть уже, по его словам, «какой-то остов чисто-сюжетной схемы, готовый материал для новеллистического построения» (Культура языка. Очерки лингвистической технологии. Изд-во Работник Просвещения, М. 1925, стр. 184—185). Укажем еще, что в начале 1821 г. дядя поэта, В.Л. Пушкин, сообщил в «Сын Отечества» частное письмо к себе племянника (от начала 1817), — без его ведома, и тем рассердил его (см. ниже, комментарии к письму № 3), а в 1824 г. Булгарин, напечатал в «Литературных Листках» выдержку из письма поэта к А.А. Бестужеву (с ведома последнего), на что Пушкин, по особым причинам, также негодовал (см. ниже, комментарии к письму № 89).
¹¹ Акад. изд. «Переписки», т. II, стр. 281; Яковлев отвечал, что вдова Дельвига согласилась передать Пушкину его письма к другу. Повидимому, это намерение исполнено не было, — письма поэта остались у С.М. Дельвиг-Боратынской, и их постигла довольно грустная участь: часть постепенно увидела свет, одно письмо было найдено в архиве Боратынских пишущим эти строки лишь в 1921 г. (См. нашу заметку в сб. «Литературные Портфели», вып. I, 1923 г.), а часть, очевидно, погибла безвозвратно.
¹² Там же, стр. 392. Князь П.А. Вяземский тоже сознавал значение и ценность своих писем и еще в 1826 г. писал жене: «Я рожден для писем: нигде так не выливаюсь, как в них... Мне жаль, что не увижу своих писем в печати, а быть им в печати, если только крысы их не съедят. Во-первых, появление их в печати, т.е. возможность их появления будет уже хорошим знаком общей температуры: надобно барометру очень возвыситься, чтобы вынести меня на воздух. Если Павлуша [сын Вяземского] станет продавать мои письма, то за это дадут ему 800 рублей, по крайней мере. Смотри, Павлуша, держись, не уступай; право, за одно сегодняшнее дадут 500 рублей» («Остаф. Архив», т. V, вып. 2, стр. VII и 68).

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10