1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46

В рукописях Пушкина осталась еще начатая (1830) сказка о медведихе. Образцами для задуманной сказки могли быть и старинные сатирические повести, типа повести о Ерше Ершовиче, и народные сказки о зверях. В числе возможных источников сказки указывалась «старинка о птицах и зверях», с ироническими характеристиками представителей животного царства. В черновом наброске Пушкина сохраняется в полной мере и даже усиливается социальная сатира в характеристике зверей, обычная в подобного рода фольклорных произведениях («волк-дворянин», «бобер-жирный хвост», «байбак-игумен» и пр.). При этом подчеркивается симпатия к «зайке-смерду» («зайка бедненький, зайка серенький»).

Своеобразным жанровым признаком пушкинских сказок является их субъективно-лирическая окраска. Царскосельские сказки («Сказка о попе», «Сказка о царе Салтане») написаны в бодром, шутливо-ироническом тоне. В обеих сказках, сравнительно с фольклорными источниками, значительно смягчена развязка. Расправа с попом менее сурова, чем в народных сказках этого рода, причем впечатление от «щелчков» Балды смягчается еще комическим их описанием. В сказках об оклеветанной жене злых сестер топят в море и т. д. У Пушкина они «повинились, разрыдались», и Салтан «для радости такой отпустил всех трех домой». Гвидон легко и быстро преодолевает все козни сестер с помощью доброй волшебницы Лебеди и своей собственной богатырской силы («Вышиб дно — и вышел вон» и т. д.).

Иной характер носят болдинские сказки 1833 года («Сказка о рыбаке и рыбке» и «Сказка о мертвой царевне»). В «Сказке о рыбаке и рыбке» — мрачная картина моря: «Так и вздулись сердитые волны, так и ходят, так воем и воют». В «Сказке о мертвой царевне» — ряд тяжелых перипетий, через которые проходит героиня, тоска царевича Елисея, его обращения к солнцу, месяцу и ветру, напоминающие плач Ярославны и народные заплачки.

И, наконец, в последней пушкинской «Сказке о золотом петушке» совсем нет героев, вызывающих сочувствие читателя. Сказка написана в плане комического гротеска, который, благодаря катастрофическому финалу, необычному в сказках, приобретает трагический оттенок.

В художественной форме пушкинских сказок отразилось глубокое постижение стилистических, интонационных и ритмических особенностей устного народного творчества.

«Сказка о золотом петушке». Рисунок обложки Пушкина.

В «Сказке о царе Салтане», которая проникнута оптимистическим настроением, ритм хорея, восходящий к народным плясовым песням, подчеркивается ритмико-синтаксической симметрией стихов:

Стих замедляется в сцене объяснения Гвидона с царевной Лебедью и принимает мягкий, лирический оттенок:

Иные, элегически-напевные интонации в «Сказке о мертвой царевне»:

В «Сказке о золотом петушке» замечательна разговорно-комическая интонация. Вот, например, как выражается наивное недоумение Дадона:

Тонкие переходы настроений, чистая народная речь характеризуют и две сказки, написанные вольным стихом. Чередование рифмованных коротких и длинных строчек в «Сказке о попе» напоминает свободный размер народных побасенок и соответствует ее юмористическому содержанию.

Пушкинские сказки не имели прямого продолжения в литературе (если не считать нескольких подражаний, из которых только «Конек-горбунок» представляет интерес), но научили пользоваться народным материалом, обновили литературные средства и тем самым содействовали реалистическому движению в литературе. Большую роль сыграло при этом обогащение литературного языка, отмеченное в свое время М. А. Максимовичем, который писал в 1845 году о пушкинских сказках: «... они в истории нашей поэзии важны потому, что были верным и благовременным указанием на своенародный склад и колорит, которыми должно было освежиться господствовавшее изветшалое письменное выражение». Без пушкинских сказок едва ли была бы возможна, например, «Песнь о купце Калашникове» Лермонтова — поэма с ярким индивидуальным авторским замыслом, облеченная в органически необходимую для выражения авторской идеи форму народных исторических песен.

Дело, конечно, не в одном языке, а в реалистическом методе обращения с народным материалом.

Народность пушкинских сказок — не романтическая народность «Руслана» — это народность реалистическая. Здесь не были бы возможны такие анахронизмы и абстракции, как сентиментальная идиллия Ратмира или меланхолические размышления Руслана на поле битвы. В сказках все поставлено на твердую народную почву, все согласовано с народными нравами, понятиями и взглядами на жизнь. Лирика, которая господствует здесь над сюжетом (в двух чисто лирических сказках), перекликается с мотивами народных песен. Основные ситуации сказок напоминают песенные (тоска Гвидона о родительском доме, выбор невесты, разлука королевича Елисея с невестой и его плачи, верность царевны жениху и т. д.). Поведение действующих лиц соответствует подлинным (а не поэтически прикрашенным) народным нравам, патриархальному бытовому укладу, старинной обрядности (встреча гостей-корабельщиков, материнское благословение, испрашиваемое Гвидоном, выход царевны к богатырям, их сватовство и т. д.). Действующие лица носят отпечаток русского характера и склада ума. К этому в сказках присоединяются и свойственные реалистическому методу Пушкина особенности художественного изображения — богатство конкретных, вещных деталей, яркая живописность образов, преобладание слов с конкретным, предметным значением, простота и ясность поэтического языка.

Все эти черты, по мере углубления пушкинской народности, становятся характерными и для его лирики, особенно для стихотворений, непосредственно связанных с темами русской природы, русского быта, народной жизни и народной фантастики. Таким образом, Пушкиным был начат процесс уничтожения того разрыва между фольклором и литературой, который существовал до него. Этот процесс Пушкин обосновывал и теоретически. В 1828 году он стал писать статью о поэтическом слоге в защиту «благородной простоты», против «напыщенности» и «условных украшений стихотворства». «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному» (XI, 73).

Это положение весьма существенно для взглядов Пушкина на поэзию.

Пушкину ясны были социально-исторические причины ограниченности норм старой эстетики, выражавшие вкусы светских кругов; ясно было, что «глубокие чувства», «поэтические мысли» могут быть выражены «языком честного простолюдина», но не средством «языка условленного, избранного» (цитированная выше заметка 1828 года). В той же заметке (в отрицательной форме) формулирован один из важнейших тезисов пушкинской эстетики: «Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность, поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем» (XI, 73). Освобождение от «условных украшений стихотворства» во имя «благородной простоты» — по этому пути и шел Пушкин-лирик, и особенно упорно в последнее творческое десятилетие. «Условные украшения стихотворства», т. е. прежде всего условный метафорический и перифрастический стиль, вызывают сопротивление Пушкина именно потому, что основаны на условности, на ограниченных представлениях об «изящном».

В том же 1828 году Пушкин пишет свою «простонародную» сказку «Утопленник». Баллады на тему о возмездии хорошо знакомы были русским читателям по переводам Жуковского из Соути (на Соути ссылался и Пушкин в связи с «Убийцей» Катенина). Но Соути оставался в пределах дидактической притчи, где романтические ужасы изображались как вмешательство потусторонних сил для наказания грешного человека. Образ мертвеца дан в пушкинской сказке так, как могли бы создать его и народная фантазия и подлинная галлюцинация: «разгадка» не подсказывается как излишняя. «Простонародный» язык здесь совершенно безупречен и особенно выразителен не одной простонародной лексикой, но и синтаксисом и фразеологией. Малейшая деталь замечательна бытовой и социально-психологической верностью («Суд наедет — отвечай-ка»). По этому же принципу построена и авторская речь «Утопленника»; автор говорит от лица всех, до кого дошел «слух ужасный».

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46