1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46

«Евгений Онегин». Пушкин и Онегин. Гравюра Е. Гейтмана по рисунку А. Нотбека (1829 г.).

Вторая глава, все еще вводящая в действие, — описательная, портретная, и половина главы третьей — кончая письмом Татьяны, — были написаны еще в Одессе, но продолжались деревенские главы в Михайловском, и, например, в сцене именин у Лариных отражены непосредственные усадебные впечатления. В конце работы над четвертой главой Пушкин узнал о декабрьских событиях; 24 июля 1826 года до него дошло известие о казни пятерых декабристов. Отклик на это событие сохранился в шестой главе (строка о Рылееве), а следы впечатления — и в общем грустном колорите всей главы, и в теме жизненного перелома (строфы о прощании с молодостью), и, наконец, в той резкой оценке светского «омута», которой глава заканчивалась.

Так «отпечаток веселости» (слова из первого предисловия), преобладающий в первой главе «Онегина», постепенно сменяется иным лирическим тоном, вследствие и изменившейся обстановки и более глубокой оценки действительности. Известным колебаниям подвергался и самый сюжет. Онегин, по первому замыслу, влюбляется в Татьяну после первой же встречи; по крайней мере, и от его лица и от автора поставлены вопросы: «Неужто я в нее влюблен!» — «Ужель Онегин в самом деле влюбился!..» (вероятно, мимолетная, непрочная влюбленность Онегина должна была столкнуться с подлинным чувством Татьяны). В четвертой главе, после сцены объяснения Татьяны с Онегиным, сразу же намечался отъезд Татьяны в Москву; таким образом, вся пятая глава — гаданье, сон, именины — «наросла» в процессе работы, так же как, вероятно, и весь эпизод поединка, непосредственно связанный с пятой главой. Так от главы к главе и создавался «Онегин»,1 но это не приводило к нестройности: каждая глава примыкала к предыдущей как ее развитие и углубление; отклонения в сторону и возвращения к сказанному объясняются не особенностями творческого процесса, а жанровыми особенностями лирического романа.

Методом постепенного нарастания создавались и главные образы, и прежде всего образ Онегина.

Намечая образ Онегина в первой главе, Пушкин колебался, в каких границах показать его зависимость от «условий света», как определить уровень его умственной жизни. В черновой рукописи (VI, 217) отражено намерение изобразить Онегина не «хранящим молчанье с видом знатока», но готового и в самом деле

(в одном из вариантов — «О гетерии, Манюэле»). Но эти намеки на активное свободомыслие, сближающие Онегина с Чацким, Пушкиным снимаются. Онегин раскрылся преимущественно во второй главе, в чертах и сходных и несходных с Чацким: как столь же резкий, но уже «охлажденный» ум, не энтузиаст, а скептик, не борец, а только «чудак», но чужой в окружающей среде — «лишний человек». Эта формула «лишний человек» впервые применена была к Онегину в 1851 году Герценом.

в том именно смысле, какой придан этим словам в «Горе от ума»: кто сохраняет свою независимость и не сливается с официальной Россией. И Пушкин (кстати сказать, еще не знавший к тому времени комедии Грибоедова) показал в совершенно грибоедовских тонах отношение провинциальной фамусовщины к Онегину: «опаснейшей чудак», «сумасброд», «фармазон» (хотя у Онегина совершенно не было ни того духа политического обличения, ни активного протеста, который был свойствен Чацкому).

Онегинская хандра самим Пушкиным показана в свете общественных отношений: «вольномыслие» хандрящего Онегина проявляется не только в бегстве от соседей-помещиков, но и в деревенских реформах. Пределы этих реформ ограничены: перевод рабов на оброк (правда, «легкий») — вот положительный максимум, к которому Онегины могут притти. Воспроизводя типическую для дворянского общества социальную практику, Пушкин показал связь онегинской хандры (и онегинской праздности) с крепостническим строем. Кажется, именно на это намекала саркастическая строка «Чтоб только время проводить» и строка о лукавой улыбке одного из соседей.

Берлинский и Герцен, на основании уже всего романа, могли дать точное социально-историческое объяснение онегинской хандре. «Что-нибудь делать можно только в обществе, — писал Белинский, — на основании общественных потребностей, указываемых самою действительностью, а не теориею...» (XII, 101). Герцен комментировал тип Онегина яркой обобщенной характеристикой молодого человека — дворянина, воспитанного на крепостнической почве, человека, который «думал тем больше, чем меньше делал», который готов занять себя чем угодно — «музыкой, философией, любовью, военным искусством, мистицизмом», лишь бы «забыться от гнетущей нас громадной пустоты» (VI, 355, 356).

С общественной характеристикой Онегина связаны и личные его черты, показанные почти всегда с легким оттенком иронии и, стало быть, превосходства. Онегин приближается к автору там, где ему противопоставлена духовно ограниченная среда; так, ему перепоручаются характеристики быта Лариных и самой Лариной («проста, но очень милая старушка» и т. п.). В оценке «пылкого разговора» Ленского автор тоже самоотожествляется со «снисходительным Евгением».

Новые черты в Онегине обнаруживаются все тем же методом раскрытия противоречий. Онегин — скептик, но в своем скептицизме «сноснее многих»; презирая людей «вообще», он не утратил способности «всем сердцем» полюбить Ленского. Он способен обнаруживать «души прямое благородство», но в первом же конфликте с «общественным мнением» оказывается «мячиком предубеждений». Все это не случайное соединение разнородных черт, а противоречия вполне закономерные в избранном Пушкиным общественном типе. Личная духовная свобода Онегиных иллюзорна, — они связаны теми самыми «условиями света», бремя которых, как думают, свергли. Этот мотив власти «общественного мнения» сближает Пушкина еще раз с Грибоедовым, которого он прямо цитирует.

Авторская оценка Онегина раскрывается в ситуациях Онегин — Ленский и Онегин — Татьяна: то «чувство превосходства», о котором говорится в эпиграфе к роману, оказывается подлинным в отношении к Ленскому и мнимым в отношении к Татьяне. Это не значит, что Ленский — «отрицательный герой» для Пушкина; пушкинская оценка Ленского, в свою очередь, сложна и противоречива. Мицкевич первый увидел в Ленском «тоже Пушкина, в одну из эпох жизни его»; вслед за ним и Герцен отметил в пушкинском изображении Ленского ту нежность, какая бывает к мечтам юности (VI, 357), Ленский для Пушкина — преодоленное прошлое; он снисходителен к его мечтам, как взрослый к ребенку:

Ленский полон той сентиментально-романтической мечтательности, о которой Пушкин говорит в строфе XXXIX второй главы: «Для призраков закрыл я вежды». Пушкину ясно, что романтические иллюзии не могут рассеять подлинных сомнений ума («Он забавлял мечтою сладкой Сомненья сердца своего»). Вспомним резкий отзыв Пушкина о немецкой романтической метафизике в письме от 2 марта 1827 года к Дельвигу. Но Пушкин, как и Онегин, снисходителен к мечтам Ленского. В Ленском для него привлекательны:

то, что подымает Ленского (вместе с Онегиным) над обывательским кругом. Основная характеристика Ленского — в строфе VI второй главы: «Он из Германии туманной Привез учености плоды» и т. д., — должна передавать не столько авторскую иронию, сколько простодушное удивление «соседей» и странной внешности и «духу... довольно странному». И если строфа «Он верил, что душа родная» и т. д. проникнута неприкрытой иронией к романтической идеологии и фразеологии, — ирония опять прерывается, лишь только речь заходит о чувстве, лежащем в основе романтических иллюзий Ленского:

1-2-3-4-5-6-7-8-9-10-11-12-13-14-15-16-17-18-19-20-21-22-23-24-25-26-27-28-29-30-31-32-33-34-35-36-37-38-39-40-41-42-43-44-45-46